Читаем Алексей Федорович Лосев. Раписи бесед полностью

Работа интересная[157], посвящена античной теме, о которой можно писать тома; богатая проблема. Разобраны этимологии, даны все контексты, цитаты из Пиндара; свёл, сделал вывод — работа и филологически, и мировоззренчески в современном духе, аккуратно приведены цитаты, точно, с указанием стиха, филологически грамотно. Указана специфика именно пиндаровского времени. Со студента нечего больше требовать, превышает требования к студенческим работам. Сделаны интересные выводы о времени, которое прорастает из события. Прослежена связь орфической традиции от Пиндара до Плотина, что уже выходит за рамки семантико-филологической характеристики к мифологии; но мифология ведь до сих пор и считалась делом филологов. О Пиндаре еще мало есть работ. Если так же разобрать его 40 од, то можно писать докторскую диссертацию. По-моему, всё подходит, и можно будет напечатать.

Редкин, «Из лекций по истории философии права»[158]. Изложил всю историю философии, и одна-две главы о топике.

Для науки не обязательно знать «да» или «нет» реального существования. Ее дело предположения, Annahmen. Гуссерль занимается только строгостью научного рассуждения, а есть ли реально то или иное, ангелы и тому подобное, «это меня не касается». Учение Гуссерля об эйдосе иррелевантное. И это хорошо. В чистом виде это махизм. «Я ничего не знаю о существовании или несуществовании вещей вне моего восприятия». И Ленин за это колотит Маха. Но, собственно говоря, Мах всё-таки не идеализм. Идеализм это всё-таки «да». А тут нет ни идеализма, ни материализма. И вот та же черта есть в греческой философии. Конечно, космос для нее существует. Но в представление о нем входит нейтралистский момент. И по-моему это хорошо. Такая образуется иррелевантная сфера. У Аристотеля искусство есть изображение возможного. Мы сидим в театре, слушаем трагедию, там на сцене убивают, но мы же не зовем полицию. Иррелевантность. Есть идея, есть материя и есть третья, иррелевантная сфера. Иррелевантность, например в искусстве, мне

представляется глубоким делом; и очевидным. Но когда сводят всё к языку[159], а язык якобы ничего не выражает, кроме самого себя, это нигилизм.

В музыке надо изучать никакие не волны и колебания, а вещи; вот 5-я симфония Бетховена. Нужно знать сначала, что именно вы имеете в виду, а потом уже разбирать волны. Начинать всегда с содержания.

Имя имеет предметную и допредметную структуру. Слово как орудие общения есть арена встречи двух энергий. Первосущность — Бог, первозданная сущность — Бог в твари. Имя Божие, «о Нем же подобает спастися нам», божественное Слово — Христос. Тут ключ: остров символа в море Бога. Сущность есть имя (сущность есть Бог). Определение слова и имени как понятия. Слово есть то, что значит. Реальное слово угадывается, но не интересует. Философия имени есть собственно философия. Имя есть максимальное напряжение осмысленного бытия. Ключ к нему: жизненность. Наконец, слово как тело. Предмет слова есть сущность.

Это всё в моей ранней работе об имени. Легко ли ее поправить? Я сейчас пишу и более понятно, и логично, и вразумительно. Писал это мальчишка, едва кончивший университет. Мне не очень нравится сейчас там у меня схематизм, триады. Я Гегелем был начинен. Триады конечно так или иначе должны остаться. Но в том виде, как они были там даны, они звучат схематично. Я был молодым и не всё мог проследить. «Очерки античного символизма» написаны уже более понятно. Еще более понятна «Диалектика мифа»; там много примеров, схематизма нет.

Вообще я тогда стихийно и бурно развивался, писал всё более понятно с каждой книгой. Потом сталинизм всё прекратил. Меня сильно проработали в начале 30-х годов. Хотя договоры еще заключали. Договор на «Мифологию» был до начала войны. Тогда Юдин[160] был

начальством. Он дал указания: занимайтесь не античной философией, а мифологией. И я посвятил ей года три-четыре. Но началась война. Выдали мне 100 % оклада, отредактировали. Если бы еще тогда нашлось с полгода времени, всё было бы готово. Нет, прекратили.

У Якоба Гримма, Исаченко, Трубачева Name, имя, выводится из nehmen, брать. У Лосева имя выводится из по-ятия.

Григорий Назианзин — так говорят безбожники, а надо говорить Григорий Богослов.

Вопросы к Кассиреру. (1) В чем неоплатонизм Николая Кузанского. (2) В чем отличие Кузанского от Плотина и Прокла. (3) Где тут эстетика.

Мистика платонизма это бездушие. Августин тоже неоплатоник, но он видимо кается, перед его глазами всегда Христос, он встревожен, копошится как может, своим беспокойством живет. А мистика Платона и Прокла это астрономизм. Какое-то холодное спокойствие. Возьми платоновский 'bjtivon'fi;, «Послезаконие»: мудрость есть подражание числам, душа должна вращаться так же, как звезды.

1974

1. 1. 1974[161]. Чем становишься старше, тем делаешься критичнее к себе и к другим. Я допускал вольности в переводе, а сейчас мне от них уже больно; надо выкорчевывать, это трудно. Так с Гедекемейе- ром. Раньше он казался мне каким-то откровением, а сейчас вижу много ошибок.

Перейти на страницу:

Похожие книги

«Ахтунг! Покрышкин в воздухе!»
«Ахтунг! Покрышкин в воздухе!»

«Ахтунг! Ахтунг! В небе Покрышкин!» – неслось из всех немецких станций оповещения, стоило ему подняться в воздух, и «непобедимые» эксперты Люфтваффе спешили выйти из боя. «Храбрый из храбрых, вожак, лучший советский ас», – сказано в его наградном листе. Единственный Герой Советского Союза, трижды удостоенный этой высшей награды не после, а во время войны, Александр Иванович Покрышкин был не просто легендой, а живым символом советской авиации. На его боевом счету, только по официальным (сильно заниженным) данным, 59 сбитых самолетов противника. А его девиз «Высота – скорость – маневр – огонь!» стал универсальной «формулой победы» для всех «сталинских соколов».Эта книга предоставляет уникальную возможность увидеть решающие воздушные сражения Великой Отечественной глазами самих асов, из кабин «мессеров» и «фокке-вульфов» и через прицел покрышкинской «Аэрокобры».

Евгений Д Полищук , Евгений Полищук

Биографии и Мемуары / Документальное
След в океане
След в океане

Имя Александра Городницкого хорошо известно не только любителям поэзии и авторской песни, но и ученым, связанным с океанологией. В своей новой книге, автор рассказывает о детстве и юности, о том, как рождались песни, о научных экспедициях в Арктику и различные районы Мирового океана, о своих друзьях — писателях, поэтах, геологах, ученых.Это не просто мемуары — скорее, философско-лирический взгляд на мир и эпоху, попытка осмыслить недавнее прошлое, рассказать о людях, с которыми сталкивала судьба. А рассказчик Александр Городницкий великолепный, его неожиданный юмор, легкая ирония, умение подмечать детали, тонкое поэтическое восприятие окружающего делают «маленькое чудо»: мы как бы переносимся то на палубу «Крузенштерна», то на поляну Грушинского фестиваля авторской песни, оказываемся в одной компании с Юрием Визбором или Владимиром Высоцким, Натаном Эйдельманом или Давидом Самойловым.Пересказать книгу нельзя — прочитайте ее сами, и перед вами совершенно по-новому откроется человек, чьи песни знакомы с детства.Книга иллюстрирована фотографиями.

Александр Моисеевич Городницкий

Биографии и Мемуары / Документальное