Алексей Толстой

13 февраля 1882 года Александра Леонтьевна признавалась Вострому: «Жизнь непрерывно ставит неразрешимые вопросы. Бедные дети! Опять разрывать их на части. Опять выбор между тобой и ими… Алеша, я теряюсь. Что делать, что делать… Я была убеждена, что не буду женой своего мужа, а при таком положении, какое ему дело до моих отношений, до моей совести. Я страшно ошиблась… Ясно я вижу намерения мужа — опять овладеть мной, опять сделать меня вполне своей женой»^{20}.

А самому графу писала:

«Вот ты приезжаешь в Петербург. Я — больная, слабая, тоскующая, почти без сил. Чуть ли не с первых дней у нас сцена (помнишь, когда я еще лежала после дифтерита), вместо деликатного молчания я встречаю намеки на будущее, намеки на вымогательство моей любви; вместо понимания и уважения моего чувства — стремление вырвать это чувство из сердца и заменить его другим. Потом все эти мелочи, просьба спать в одной комнате, надеть кольца, потом поцелуи при посторонних, явное желание, чтобы другие видели, что мы в супружеских отношениях… И во всем этом я подозревала одно — стремление овладеть мною, сделать из меня то же, что я была прежде.

Предоставляю тебе самому судить о том, что я пережила в этот ужасный месяц, о котором не могу вспоминать без содрогания…

И это, Коля, не тогда, когда ты был прежним, безнравственным человеком, а когда ты отрекся от своего прошлого, проклял его и решился идти по новому пути. В чем же новый путь отличается от старого? И там и тут ты был палачом и мучителем, но страшная разница в том, что прежде ты не понимал, не любил меня, а теперь говоришь, что любишь и понимаешь»^{21}.

Ю. Оклянский сравнивает историю жизни Александры Леонтьевны с судьбой Анны Карениной. Отчасти это справедливо, но с точки зрения последовавших далее событий более яркой и точной выглядела бы параллель с романом Голсуорси «Сага о Форсайтах».

В конце марта, когда граф Николай Александрович приехал к жене после разлуки, произошло то, о чем у Голсуорси говорится: «Соме — отвергнутый, нелюбимый муж — восстановил свои права на жену путем величайшего, наивысшего акта собственности». И подобно тому, как Ирэн бросилась к своему любовнику архитектору Босини и свела его с ума рассказом о том, что произошло между нею и мужем, Александра Леонтьевна написала Вострому отчаянное письмо:

«Я жалка и ничтожна, добей меня, Алеша. Когда он приехал и после ненавистных ласок я надела на себя его подарок и смотрела на свое оскверненное тело и не имела сил ни заплакать, ни засмеяться над собой, как ты думаешь, что происходило в моей душе. Какая горечь и унижение; я чувствовала себя женщиной, не смеющей отказать в ласках и благоволении. Я считала себя опозоренной, недостойной твоей любви, Алеша, в эту минуту, приди ты, я не коснулась бы твоей руки.

Жалкая, презренная раба! Алеша, если эта раба не вынесет позора… если она уйдет к тому, с кем она чувствует себя не рабой, а свободным человеком, если она для этого забудет долг и детей, неужели в нее кинут камнем? Кинут, знаю я это, знаю.

Что может хорошего сделать для детей мать-раба, униженная и придавленная?»^{22}

Два месяца спустя после той ночи графиня Толстая ушла от мужа. На этот раз бесповоротно. Однако судьбе и этого было мало. Она была беременна… И это тот самый редкий случай, когда можно с достоверностью утверждать, не только как и когда был рожден будущий классик советской литературы, но и при каких обстоятельствах зачат.

Позднее недоброжелатели Алексея Толстого утверждали, будто не графиня ушла из дома, а граф выгнал ее, после того как она прижила с любовником ребенка. Но версия эта плохо стыкуется с фактами.

Письмо Александры Леонтьевны Вострому об — если называть вещи своими именами — изнасиловании ее мужем датировано 3 апреля 1882 года. Алексей Николаевич Толстой родился 29 декабря.

Но, пожалуй, самым пронзительным документом во всей этой истории, окончательно ставящим точки над «i», стало письмо Александры Леонтьевны Вострому, датированное 20 апреля того же года и поражающее своим стилем и откровенностью:

«Первое и главное, что я почти уверена, что беременна от него. Какое-то дикое отчаяние, ропот на кого-то овладел мной, когда я в этом убедилась. Во мне первую минуту явилось желание убить себя… Желать так страстно ребенка от тебя и получить ребенка от человека, которого я ненавижу <…> Но грозный вопрос о том, как быть, не теряет своей силы. Понимаешь, что теперь все от тебя зависит. Скажешь ты, что не будешь любить его ребенка, что этот ребенок не будет нашим ребенком, что мы не позабудем, что не мы его сделали (все от тебя зависит, я буду чувствовать как ты: полюбишь ты этого ребенка, и я его полюблю, не будешь ты его любить, и я не буду, пойми, что материнский инстинкт слабее моей к тебе любви), и я должна буду остаться, может быть, даже несколько более, чем на год, как знать»^{23}.