Альфред Нобель

А антисемитизм был тогда чем-то совершенно нормальным и естественным. Его приверженцев можно было без труда найти среди представителей любого слоя общества. Впрочем, в те времена антисемитизм не заходил дальше презрения и ограничений в правах. Время массовых преследований ещё не наступило, и даже если иногда случались какие-то столкновения с еврейским населением, они не приобретали того размаха, который имел место впоследствии. Хотя практически все хвастались своей ненавистью к евреям, к «действиям» переходили лишь немногие, и дело Серана и Фор-Шаброля было первым знаком того, что эта эпоха кончается. Неприязнь к евреям всё усиливалась и постепенно из весьма безобидных анекдотов, которые рассказывали даже благовоспитанные буржуа, вхожие в круги состоятельных израилитов, переросла в явные притеснения, а затем и в откровенное насилие, поддерживаемое навязчивой ненавистью, — всем хорошо известны те преступления против евреев, которыми запятнало себя человечество.

А параллельно с усилением неприязни к евреям крепло и венское сионистское движение. Его основал Теодор Герцль. Однако в большей части еврейской диаспоры это движение нашло своих яростных противников. И неудивительно: большинство евреев прекрасно себя чувствовали среди представителей других национальностей, нередко ощущая себя в большей степени австрийцами, немцами или французами, чем евреями, а подчас оказывались австрийцами, немцами или французами «до мозга костей», в отличие от коренных жителей этих стран. Другими словами, у большинства евреев не было необходимости считать себя отдельной нацией. А движение, основанное Герцлем, в котором, как правило, видели тайную организацию, в конечном счёте послужило дополнительным аргументом, на котором базировалась идея «великого еврейского заговора» в том виде, в каком она представлена в «Протоколах сионских мудрецов» — очевидной подделке, копирующей один памфлет против Бонапарта.

Но Нобель был очень далёк от ненависти. Его можно обвинять во многом, но только не в антисемитизме. Конечно, он в общих чертах разделял общественное мнение относительно евреев. А это значит, что он не желал ни преследований, ни репрессий и что еврей для него был лишь персонажем безобидного анекдота или невинной карикатуры. Свидетельство этому мы можем обнаружить в письме Нобеля к одному его знакомому финансисту еврейской национальности, который, по его мнению, неправильно вёл свои дела: «Если бы вы только могли понять, что можно помогать другому, не будучи в этом заинтересованным и не видя в этом каких-то будущих выгод. Единственным евреем, который осознавал это, был Христос, но это настолько редкое явление, что он даже получил свидетельство о своей божественной природе».

Но почему не патент? А может быть, Нобель верил, что Иисус «изобрёл» благотворительность и что он мог бы при желании запатентовать своё «изобретение», поставив подпись в реестре какого-нибудь патентного бюро?

Нобель и женщины

«Мадам Нобель»

Мнение Нобеля о женщинах наиболее полно, пожалуй, выразилось в его письме к его шведскому знакомому: «Лично я не слышал ничего хуже речи парижанок: она мне кажется поразительно бесцветной, в отличие, например, от речи некоторых русских женщин, если только они не слишком «эмансипэ». Беседовать с ними одно удовольствие. Но, к сожалению, они не любят мыла, а потому не будем требовать от них многого, будем снисходительными к ним». Софи, будучи одновременно и женщиной, и еврейкой, вполне могла стать «парижанкой», то есть «не русской». Как пишет Раньяр Шольман, Нобель «сравнивал её с птичкой, и возможно, что её щебетание помогало ему справляться с приступами нередко одолевавшей его депрессии». Трудно сказать что-либо более учтивое.

Молодой девушке поначалу нравилось жить в Париже. Но разочарование наступило быстро. Шикарная жизнь Альфреда проходила где-то рядом, без неё. Альфред приходил к ней лишь по вечерам, только что вернувшись из одной поездки и уже собираясь в следующую. Софи, у которой не было ни друзей, ни знакомств, которая не говорила по-французски, скоро надоело «и душой и телом принадлежать» Альфреду. А тот не разрешал ей ни выходить, ни общаться с кем бы то ни было, кроме прислуги. Недостатка в «присмотре» не было: приходя, он первым делом допрашивал консьержку того дома, где жила Софи; его интересовало всё: когда выходила его любовница, куда она направлялась^ чем занималась в течение дня… Бедная Софи! А когда-то она так хотела жить «своей жизнью»…