Алиби

– О первобытных. Так вот, раньше люди были трех полов. А не двух, как теперь. Были мужской, женский и еще третий пол – андрогиды. Они соединяли в себе признаки обоих полов. Тело у них было круглое. Спина не отличалась от груди, – рассказывала Маша, – И у каждого на круглой шее было два лица, совершенно одинаковых, глядящих в противоположные стороны. Ушей две пары, – вспоминала Маша. – А потом Зевс взял и разрубил их пополам, потому что они будто хотели напасть на богов. И стало две половинки, каждая из которых с тех пор стремится воссоединиться с другой, – умолкла Маша, не зная, что говорить еще. И надо ли было говорить то, что она сказала.

– Перестань, – наконец, сказал он, понимая, что она не хочет начинать разговор, которого он ждал, первой.

– Не надо, – опять сказал он, – Лучше поговорим о нас.

Она посмотрела на него, и ее молодое, красивое, не очень обремененное проблемами лицо, стало серьезным.

– Я больше не буду говорить о нас, – коротко сказала Маша и умолкла.

– Понимаю, – сказал Горошин, – Это должен сделать я. Но дай мне время. Совсем немного. Я должен привыкнуть к этой мысли. К этой ответственности. Ты понимаешь, о чем я говорю. Я не могу иначе.

Маша молчала. Кажется, она не вполне понимала, что это значило для него.

– Не можете? Не можешь? – спросила она неясно, о чем.

Она хотела еще что-то сказать. Он остановил ее жестом, и крепко прижал к себе.

Это не было бездумным порывом. Он боялся, что она уйдет.

Если бы она ушла, это было бы все. Он не стал бы больше ломать себя. Не стал бы преодолевать то, что ему казалось незыблемым. Да и она, наверное, – то же, подумал он.

– Меня несколько дней не будет. А потом мы все решим, – неожиданно для себя сказал он. Ты ведь подождешь, пока я вернусь, – медленно проводя рукой по ее лицу, проговорил он.

– Я буду ждать, – сказала она. – А мне нельзя с тобой? – спросила Маша тихо, глядя ему в глаза.

– Нет. Я еду к отцу. Он похоронен под Голдапом. Я уже говорил тебе. Лучше, если нас будет двое – он и я. Ну что, пойдем пить чай? – спросил он, немного помолчав.

– Нет, лучше потом, когда ты вернешься. Я хочу приготовить его сама.

Ему вдруг захотелось поцеловать ее понастоящему. С минуту он колебался. Потом поцеловал в лоб.

Уже поворачивая ключ в замке, Горошин услышал Крутиху. Она топала по лестнице, производя, как всегда. такой грохот, будто шел человек в несколько раз тяжелее ее.

– Андреич, Андреич, – нестерпимо визгливым голосом быстро говорила она. – Вот тебе Письмо заказное тута. Давеча принесли. – достала она письмо из кармана длинной кофты. в которую она была одета.

– Тут что-то не по-нашему, – передавая письмо, сказала она.

– Благодарю, – понял он, уже вскрывая конверт.

Письмо было из Германии.

– Как дела? – спросил он Крутиху, чтобы чтонибудь спросить.

– 173-

– Нормально. А чего нам? Пока Бог силы дает, ничего, – отвечала Крутиха, понимая, что продолжать разговор не обязательно.

– А ты, Андреич, ничего, что я за письмо-то расписалась? А то, говорят, уже два раза приносили.

– Спасибо, – проникновенно сказал Горошин, уже входя в квартиру.

Письмо было на немецком. «Господин Горошин, – значилось там, – наконец-то я нашла вас. Несколько десятков лет моя мама, а теперь и я, ищем вас. Теперь я кое-что знаю. Вы есть сын Андрея Горошина, моего отца. А значит – мой брат. Мы теперь не живем в Голдапе, а живем в Германии. И, если вы отзоветесь, я хотела бы встретиться с вами. У вас здесь, в Германии, есть родственники – мои дети и внуки. Ваша сестра Хелен». Дальше был адрес и телефон.

Сидевший до сих пор на стуле, между столом и своей односпальной кроватью, Михаил встал. Он вспомнил свою встречу с отцом незадолго до его гибели, дня за три перед наступлением.

Они сидели тогда в маленькой комнате оставленного кем-то в прифронтовой полосе дома, где был оборудован командный пункт. И уже несколько минут молчали. Ушедшие на фронт в первые дни войны, воевавшие на одном направлении, они виделись за войну три раза. Это был третий. Теперь, когда разговор взял паузу, они молча смотрели друг на друга, словно впитывая, вбирая в себя слова, дыхание, запахи того, кто сидел напротив, и, становясь одним целым с этими словами, дыханием, запахами, не спрашивали друг друга ни о чем. Минут через пять отец сказал —

– Я хотел просить тебя, сын, – медленно проговорил Андрей Николаевич, тщательно выбирая слова, обдумывая то, что собирался сказать.

– Будешь в Голдапе. Если тебе удастся туда дойти, найди дом Томаса Клюге. Это недалеко от Ратуши. И его племянницу Амели. И расскажи им все обо мне.

Михаил слушал внимательно, не перебивая, как когда-то у каменки, в Ветряках.

– Скажи Амели, что помню ее. И помнил всю жизнь. Но вернуться не смог.

– Ты любил ее? – спросил взрослый сын.

Отец ничего не ответил. А Михаил подумал, что две вертикальные морщины по обеим сторонам рта, за время, пока они не виделись, стали глубже.

– Зою Даниловну я тоже любил, – сказал Андрей Николаевич. – Но это – другое. Прости, – прямо посмотрел он на сына.