Алиса в Стране Советов

Славушкину, тому попроще было. Он твёрдо знал: «Всех бабочек — на булавку!». Он лишь секунд-но взопрел, будто влетел в чужую избу с мороза, но тут же подразобрался, где печь, где икона, и пялился на Ампариту открыто, в рассуждении, что она, конечно, весьма, даже очень, но какая-то составная, будто сельский велосипед: лицом — чистая Фудзияма, но вот глаза, хотя и с козьим разрезом — тут всё правильно, но синие, с задавучей искрой, каких японцы — себе дороже — не носят; да и в целях лёгкой походки, чтобы не трепать обуви, имеют ногу короткую, маленькую, не то что у этой длиннохвостой змеи, что не испытывает ни должной робости перед Славушкиным, ни желания ему угодить. Отрастила ресницы в два сантиметра, дура, и подмигнуть офицеру для неё теперь, видишь ли, целый труд. Отменная девушка, но… но плохая.

— Aun puede ganar algo mas, jefe, [37]— взялась подогреть Ивана дуэнья.

— Avec plaisir! [38]— пробормотал Иван и обронил в сторону Ампариты: — Con ella al fin del mundo… [39]

— Вы о чем это там? — заметался в подозрениях Славушкин. — Нас ребята ждут. Знаешь, чем они нас поминают?

— Знаю, знаю, «молоко» не прокиснет, — сказал Иван. — Мне нужно не больше часа.

— Не время, Иван! — ревнивым голосом возразил Славушкин. — Мало ли кому чего нужно! Я тоже вон…

— И тебе этот час сгодится. Хорошо ли быть в долгу, как в шелку? — напомнил Иван. — Ты же сам рвался. Действуй! А я отвезу пока Ампариту в Гавану, и тут же вернусь.

— Под трибунал захотел! — присвистнул Славушкин. — Зачем же везти… тут, что ли, места мало?

— Невозможный ты человек, Славушкин, — укорил Иван, и походя, с неким значением сказал дуэнье: — Hay que acariciar le… [40]

Догадливая, как все бандерши, донна Пуга глыбой надвинулась на загрустившего Славушкина и заключила в объятия в стиле Поддубного.

— Да что же это вы мной торгуете! — заверещал из принципа Славушкин. — Я, может, не в настроении, может, устал!

— Крепись, все там будем, — неловко ободрил Иван и девушке Ампарите глазами на выход выразительно показал.

От Антигуа до Гаваны набегало километров под тридцать. Для «кадиллака» — пустяк. К тому же на лобовом стекле синела звезда с нашлёпкой «Fuerzas aereas» [41], что, по-русскому разумению, делало машину обкомовской, «нулевой», и велело проскакивать, не снижая скорости, на любой свет, не платить за переезд мостов и заправку — то есть нигде не задерживаться, не тормозить ход революционных свершений. Давить приученных к автостопу «грачей», правда, покамест не разрешалось: революция ещё не могла разобраться, где друг, где враг — мешала многопартийность. И потому взлетевшего на дорогу с поднятыми руками человека в комбинезоне Иван зигзагом объехал и тотчас на входе в крутой поворот увидел низкое пламя и мокро-чёрное, не пойми с чего, полукружье бетонки. Не осветись дорога огнём пылавшего в кювете автобуса, Иван не успел бы ударить по тормозам и, как по маслу, вылетел бы под откос вверх колёсами.

Молчавшая всё это краткое время Ампарита и тут ни слова не вымолвила, только вцепилась в Ивана, прижалась к его плечу, враз побледневшая, с уширенными от страха глазами.

По обе стороны от дороги темнел лесок, сподручный для Робин Гуда. И интуитивно Иван понимал, что ехать дальше опасно. Одною скоростью тут не возьмёшь, не проскочишь. Нужна разведка. Иван с неохотой отстранил от себя жаркое тело девушки и приказал ей пригнуться, спрятаться, а сам достал ощупью из-под сидения автомат и выскочил на дорогу.

Бетонка была жирно сдобрена глянцевыми потёками какого-то масла. «Вместо солидола автол», — промелькнуло в голове по-дурацки. А по маслу были рассыпаны настриженные кое-как «ёжики» от колючей проволоки. Эти колючки и пробили скаты автобуса, кинули по скользкой стёжке в откос.

Водитель автобуса был мёртв, убит, скорее всего, взрывом бака, пламенем от которого чадно полыхали теперь в салоне кипы белья, помеченные названием прачечной «Лимпиеза».

«Нет, не для автобуса «ёжиков» поднастригли и поворот смазали, — сообразил Иван. — Патруль на выезде из Антигуа по-свойски пропустил беднягу, и тот невольно стал «тральщиком» для военных машин».

Иван скребками, как мог, ногою смёл в сторонку колючки и только успел вернуться к машине, как услышал отчетливый топот.

Давешний «грач», что руками ему махал, бежал к машине, а справа по кромке леса его нагоняла короткая тень.

— Atras… gusanos! [42]— выкрикнул на ходу человек, задыхаясь.

И тотчас бабахнул выстрел — гулкий, раскатистый, как на утином болоте.

Человек пал ничком, ударился головой о бетонку и стих. А тень метнулась в изножье деревьев и снова выстрелила. Дробь просвистела совсем рядом и недовольно тренькнула по крылу машины.

Иван упал на колено и на одном дыхании выпустил почти всю обойму. Нет, не с испуга. Страха не было. Душила злость, что цель не видна, сам же он — как на ладони. А в голове копошилась другая мысль: «Мать вашу, да не моё это дело, но коли так, надо делать его хорошо».