Алло, вы ошиблись номером

Мать Леоны, умершая при родах, обладала редкой красотой и большим чувством собственного достоинства. Но она была не парой яростному демону. Ее смерть стала первым и самым крупным поражением Джима Котерелла. Эта смерть освободила его от всяких нежностей ко всем и всему, за исключением Леоны. Его дочь стала для него не столько предметом любви, сколько памятью о ней. Он заботился о Леоне точно так же, как заблудившийся и продрогший охотник печется о пламени разведенного им костра. И по мере того, как дочь взрослела, отец начал бояться - не того, что пламя поглотит его, а того, что оно потухнет. Вместе с красотой матери Леона унаследовала также ее гордость, странно смешанную с Отцовским упрямством. Шли годы, но это своеобразное зелье не воспитало в ней какую-то особенную силу характера. Зато она стала хитрой, расчетливой, всегда стремящейся все делать по-своему. При любых обстоятельствах и за чей бы то ни было счет.

По причинам, тщательно скрываемым в глубине его агрессивной натуры, Джим поощрял все крайности темперамента дочери. Ему доставляло какое-то патологическое удовольствие иметь некоего идола, которому он мог уничижительно поклоняться. Формально он оправдывал это поклонение слабым здоровьем дочери, из-за которого ее жизнь была якобы под угрозой. В этом отношении его опасения поддерживал и семейный врач. Искренне озадаченный вспышками раздражения Леоны, он рекомендовал Джиму вести политику умиротворения. Легкость, с которой Леона в детстве обращала воображаемые болезни в свой щит и меч, побудила ее использовать это оружие до тех пор, пока болезнь со всеми ее проявлениями не утвердилась окончательно в ее сознании. Воспоминания детства стерлись в глубинах памяти, на поверхность в моменты крайнего напряжения всплывали лишь физические симптомы. И теперь, когда ей было за тридцать, она окончательно уверовала, что жизнь ее полностью вверена капризам ее слабого сердца.

Семейный врач допускал, что это вполне могло быть именно так. Ему было чем подтвердить свой диагноз. В соответствии с ним он и продолжал лечение. Лишь когда она объявила о намерении переехать в Нью-Йорк, только тогда он предложил ей показаться другому врачу - специалисту по болезням сердца...

- Как чувствует себя сегодня моя девочка? - спросил Джим.

- Очень расстроена, - ответила она, надувая губы.

- Расстроена?

- Это кого хочешь расстроит, - сказала она, - когда не знаешь, где Генри, и слышишь по телефону, как замышляется убийство.

- Бога ради, солнышко, о чем ты говоришь?

- Я пыталась дозвониться до Генри. Попала как-то не на тот номер и слышала, как двое сговаривались убить какую-то женщину...

- Минутку, минутку, - хрипло сказал Джим. - Я что-то не совсем понимаю. Почему это ты звонила Генри на работу так поздно?

- Да потому, что он не вернулся домой. Не знаю, что случилось. Я пробовала дозвониться до него, но там все время было занято. Пока не перебили эти двое.

- Ну вот что скажу тебе, дорогая, - заорал отец. - Это уже переполняет мое терпение. У этого парня нет никакой иной обязанности, кроме как помогать тебе, а он выкидывает такие номера. Если он поехал на это совещание в Бостон, то должен был...

- В Бостон? - закричала она. - Какой еще Бостон?

- Разве Генри не говорил тебе? Там начинается конгресс фармацевтов; Генри сообщил мне в своем последнем докладе, что собирается поехать туда. Но если он даже решил поехать в последнюю минуту, все равно он обязан был предупредить тебя.

- Может, он пытался? - неуверенно сказала она. - Может, дозванивался до меня, как раз когда я звонила ему? Если ему надо было успеть на поезд, он мог...

- Он мог, дитя мое! Сказать тебе хоть слово он должен был при всех обстоятельствах, этого ему ничто не могло помешать сделать.

- Я знаю.

- Ладно, дорогая, нет нужды волноваться. Я подскажу Генри...

- Дело в том, - перебила Леона, - что я волнуюсь из-за этого телефонного разговора, который я слышала...

- Забудь о нем, солнышко. Это, наверное, просто пара каких-то клоунов... Кто же станет всерьез по телефону говорить про убийство?

- Они говорили всерьез, - мрачно сказала она. - И я не очень-то хорошо себя чувствую одна в этом доме.

- Одна? Ты хочешь сказать, что в доме даже нет никого из прислуги?

- В том-то и дело, - сказала она.

- А ты звонила в полицию?

- Конечно. Они не слишком заинтересовались этим. Все черт-те как...

- Что ж, ты сделала все, что могла. Так что пусть это тебя больше не беспокоит, солнышко. А завтра, - добавил он голосом, потяжелевшим от гнева, - завтра у нас будет небольшая беседа с Генри, где бы он ни был.

- Хорошо, папа. Спокойной ночи.

- Спокойной ночи, - сказал он, - и жаль, что ты не здесь, черт побери. Живешь, словно в морге. И как я позволил Генри уговорить меня... Ладно, займись собой и не волнуйся. Завтра я тебе позвоню.

Леона повесила трубку, и слабое подобие усмешки появилось на ее лице при мысли о том, как ненавидел Генри эти телефонные звонки. Он ничего не говорил об этом, но его ненависть можно было скорее почувствовать, чем увидеть или услышать.

21.51