Альманах немецкой литературы. Выпуск 1.

Наш философ вдруг скончался, и за ним катафалк приехал. Бесшумно, на резиновых шинах потому что, — никто так и не знает, кто же их позвал, — кучера похоронные подъехали в понедельник утром и с козел у его ворот спрыгнули, мы это сами видели. Мы стоим, прислонившись к забору Хёлеров, и совсем не пачкаемся. Со скрежетом, который раздается на всю Хайденштрассе, кучера вытаскивают гроб для господина Вейльхенфельда из своего разукрашенного катафалка с огромными колёсами и заходят в дом, похлопав по шее лошадку, у которой на голове султан из перышек. Неужели они приехали за господином Вейльхенфельдом? Да, правда, они господина Вейльхенфельда забирают! Ведь я же его видел вчера вечером, около восьми, по очень средненькой погоде, он стоял в кустах сирени позади своего дома, бледный такой, но живой еще. Причем не перед оградой садика, у нее внизу еще дырки такие сделаны, как раз чтобы нам заглядывать, а за ней. Потому что, хотя у нас в городе все знали, что господин Вейльхенфельд после того, как его из университета прогнали, переехал к нам и живет теперь один как перст (так мама говорит) на Хайденштрассе в доме с эркером, видели его последнее время все реже и реже.

А правда, что он все еще здесь живет, спрашиваем мы отца.

Да, говорит отец, он там, наверху.

А что он делает?

Сидит за столом.

А почему он не спускается?

Потому что среди своих книг я чувствую себя в большей безопасности, чем среди соотечественников, говорил господин Вейльхенфельд маме и из-под полей своей черной шляпы улыбался ей из малюсенького садика, по которому все время ходил мелкими шажками, а она стояла на улице.

Ну что ему стоило бы переехать в дом, где сад побольше, говорила мама отцу, ведь есть такие на окраине. Вот, например, на Биркенгассе один вообще пустует. Там можно гулять, и никто тебя не увидит. А здесь… Пять-шесть шагов, и все. Ведь так вот вечно кружить и кружить — и с ума сойти недолго.

Так откуда ему было знать, что вообще нельзя будет за ограду выйти прогуляться, спрашивал отец, который хорошо был знаком с нашим философом, потому что часто ходил к нему и прослушивал его сердце, но ведь и сам он тогда не мог предположить, что все так повернется.

Да, сказала мама, он очень изменился, теперь и в голову даже не придет, что перед тобой — философ. Жалко его, выглядит он совсем плохо, да и нервы, видно, вконец расшатаны.

Потому что господин Вейльхенфельд, когда он выходил все-таки в город, чтобы купить, скажем, хлеба, он не только шляпу надвигал низко на лоб и поднимал воротник пальто, чтобы его хотя бы издали не узнавали, он даже в магазины почти совсем перестал ходить. А если уж и заходил в какую-то лавочку и там кто-нибудь был, то он вставал в уголок и всех-всех пропускал впереди себя, даже нас. Ему было спокойнее, когда все для него покупала фрау Бихлер, пускай даже она и обирала

его (мама так думает), а последнее время и вообще у него неделями не появлялась. А когда мы все-таки изредка встречались с ним на улице и видели, что он идет по самому краешку тротуара, как по канату, то он хотя и здоровался с нами, но так, как будто ему больно, и каждый раз повторял: Пожалуйста, не говорите никому, что вы меня видели. Чем меньше обо мне будут говорить, тем лучше. Или: Я всего лишь привидение, т-с-с-с, я уже исчез. Или просто: Забудьте обо мне.

Судя по всему, вам лучше всего вообще не заговаривать с ним на улице, говорила нам мама всегда, как только мы проходили мимо.

А здороваться, спрашивали мы, здороваться нам с ним еще надо?

Нет, говорила мама, здороваться тоже не следует. Просто нужно делать вид, словно мы его не знаем, как будто его вообще больше нету.

А если он сам поздоровается?

О господи, восклицала мама и разводила руками, не настолько же он бестактен.

Так что потом, когда мы его — это было уже после Немецкого Бочонка — видели издали, мы с господином Вейльхенфельдом больше не здоровались, а смотрели себе под ноги. Но все-таки, поравнявшись с ним, мы ему моргали, чтобы он заметил, что мы его знаем. А господин Вейльхенфельд нам тоже подмигивал, чтобы показать, что он нас простил. Иногда он прищуривался и улыбался нам, чуть-чуть, конечно, почти незаметно, и мы расходились, каждый по своим делам.

Наш дом теперь стал еще меньше, чем раньше, потому что напротив за одну-единственную осень построили два доходных дома и эти громадины нам теперь все загораживают. Если наш дом кто-нибудь разыскивает, кто прежде у нас не бывал, то может и не найти. Новые пациенты, которые идут на прием к отцу, спрашивают сперва в этих домах, не там ли он живет.