Алмазы Джека Потрошителя

Колокольни церквушка лишилась еще при Советах, да так и не обзавелась новой. Батюшка примерялся-примерялся, копил-копил с пожертвований, но не получалось. Паства его, сплошь сама нищая, нуждалась в помощи, а церковь – в постоянном ремонте, и деньги приходилось выискивать.

– Неудачник, – бывало бросала матушка и отворачивалась к древней плите. Большего она себе не позволяла, несла крест с достоинством и никогда не отказывалась помогать сирым да убогим.

Пожалуй, таким же она считала и супруга, человека перспективного, да потратившего все перспективы на пустое. А ведь пошевелись чуть, мог бы и приход взять столичный, богатый, при храме солидном. Но нет же, возится с прогнившими стропилами, с крышей, которая того и гляди рухнет, с окнами треснутыми да прочими несерьезными мелочами.

Совестно ему, видите ли.

А перед нею, перед детьми, которых, слава Господу, всего-то трое, не совестно? Старшенькая вон подрастает. Ей бы учиться, в люди выйти, а не торчать при храмовой лавке, свечками да иконками приторговывая. И средненький-то ждать себя не заставит… Им не расскажешь, что у батюшки принципы и принципов этих ради он кровинушку на нищету готов обречь. Дескать, все в руце Божьей.

Надо сказать, что матушке, женщине строгой, сухолицей, с кривоватыми руками, на которых особенно выделялись темные узлы вспухших пальцев, было слегка стыдно за такие собственные мысли. И она останавливалась, откладывала тряпку, которой привычно начищала церковную утварь – латунь блестящая, а не золото, – и принималась креститься.

– Ради них, ради деточек грешу, – говорила она Спасителю, который взирал с креста строго, но с пониманием.

Время было раннее – шестой час, и матушка спешила пользоваться покоем. Закончив с утварью, она перешла к алтарю, не каменному, а деревянному, сделанному местным алкашом, чьи золотые руки уравновешивались совершенно дурною головой. Алтарь был исполнен во покаяние и получился красивым.

Матушка натирала его воском, добавляя блеска, а заодно сберегая от грядущих морозов: отопления в церкви не было, а старенькую печку, наполнявшую храм едким теплым дымом, еще не выволокли с чердака.

– И вот разве так оно должно быть в храме Твоем? – спросила матушка у седогривого Бога, намалеванного под потолком. Рисовали его студенты местного художественного училища в рамках дипломного проекта, и оттого вышел Господь похожим сразу и на батюшку, и на старенького Савву, нищего, давным-давно прикормившегося при храме. За прошедшие годы потолок закоптился, и выражение лица Господа обрело некий неявный лоск, а глаза и вовсе глядели лукаво, словно и вправду, даже рисованный, знал он больше смертной.

Матушка покачала головой и перешла к лавкам, которые протирала быстро и скорее для порядку, чем по надобности. Она добралась до середины левого ряда, когда дверь скрипнула, и по полу потянуло сквозняком.

– Заперто! – рявкнула матушка, не прекращая работы.

Но разве ж ее слушали хоть когда? Люди полагали ее такой же собственностью, как и неудачливого ее муженька, не стесняясь идти с заботами, проблемами, да и просто с разговорами, не желая понимать, что есть у матушки своя жизнь, на которую из-за этих разговоров времени не остается.

– Извините, но я ненадолго… я просто постою.

Женщина. Не из местных. В возрасте и печали – по глазам видать. Но не из тех, что печаль выплеснут. Напротив, эта спрячет в самую глубину души, да сверху закидает всякой мелочью, притворится, будто бы все у нее ладно.

Не хуже, чем у других.

И подошла не лишь бы куда, а к Услышательнице, копии хоть не самой лучшей, но и не самой худшей. Встала перед иконой, руки сложила и глядит прямо Деве Марии в глаза. Губы не шевелятся, да все одно чудится – говорит.

– Свечку принести? – Матушка отложила тряпку и распрямилась. Была она женщиной резкой, но все ж не злой.

– Если можно. Пожалуйста. Я заплачу.

И вправду купюру сунула, тысячную. Вытащила из кошелька и отдала. Матушка хотела было сказать, что свечка столько не стоит, но передумала. Чай, дамочка не последнее отдает. Вон в какой шубейке. И сапоги модные, на каблучках. А в ушах и вовсе камни посверкивают.

Но счастья-то, счастья Господь не дал.

И пользуясь возвращением тишины – незнакомка и вправду почти не мешала, матушка вернулась к лавкам, иконам и обязанностям, многие из которых были взяты добровольно и теперь тяготили. Избавиться же от них мешала совесть.

И беспокойство за деток.

Старшенькой-то про поступление пора думать. Не в попадьи же ей идти, в самом-то деле… с другой стороны – чем плохо? Не плохо, конечно, но можно, чтобы и получше.

– Извините, – женщина подошла тихо. – Скажите, а можно заказать заупокойную службу? Сколько будет стоить?

Левое веко у нее дергалось.

– А сколько пожертвуешь, – ответствовала матушка. Мелькнуло, что и вправду неплохо бы цену четкую поставить, как в других храмах делают. Тогда, глядишь, и пошли бы деньги, не рекой, так хоть бы ручеечком, которого на малое хватит. Женщина выгребла все, сколько было в кошельке и, сунув мятые купюры в матушкину руку, попросила:

– За Алешку, раба Божьего.