Alouette, little Alouette…

– Полностью. Молодым везде дорога: в науку, искусство, спорт, музыку… но только не в политику. Там никакие знания не помогут, только жизненный опыт. Кстати, сенатор Макгилл еще и видный профессор когистики, не знали?

Фирестоун усмехнулся.

– Представьте себе, знаю. Среди ученых тоже попадаются умные люди. Это заодно и вам комплимент.

– Ну спасибо, – ответил Максим угрюмо. – Что касается возраста самого президента, то к нему те же претензии. Ну не может быть президентом человек в тридцать пять лет! Но это я говорю, научный работник, который привык до всего докапываться. А слесарь моего возраста уверен, что не только президент в тридцать лет, но и он сам, слесарь 3-го разряда, может править страной. Хотя у них обоих интеллект и жизненный опыт двадцатипятилетнего, это во-первых. Во-вторых, теперь и в восемьдесят лет практически все чувствуют себя полными сил, здоровья и готовности работать с ясной головой с утра и до вчера. Потому, если на пост избрать, скажем, политика в шестьдесят лет, то он проработает два срока с полной отдачей и уйдет потом в бизнес или общественную деятельность, где еще много лет будет блистать умом и работоспособностью.

Фирестоун слушал внимательно, и хотя Максим чувствовал, что Фирестоун тем более думает так же, но магнату зачем-то нужно знать мнение именно его, Максима, которого для прикола называет зятем.

– Потому, – закончил Максим, – профессор Макгилл абсолютно прав. Для поста президента страны нужно учредить возрастной ценз в шестьдесят лет. Конечно, возражающих, как я слышал, в сенате было много, все до единого, кстати, люди весьма моложе этих шестидесяти, но политтехнолог Кравченко предположил, что Макгилл нарочито называет цифру шестьдесят, чтобы в дебатах ее снизили до пятидесяти пяти, а то и до пятидесяти, что будет тоже успехом, но одновременно и как бы победой оппозиции.

– На улицах предложение Макгилла вызывает бурные протесты, – заметил Фирестоун.

Максим сдвинул плечами.

– Это и понятно.

– Что понятно?

– А посмотрите, – предложил Максим, – кто на улицах!.. Одни подростки да всякая шпана, у которой возраста, как и ума, нет вообще. Солидные люди прямо из офисов проскакивают на автомобилях по скоростному шоссе в свои загородные дома. И вот они рассуждают иначе.

Фирестоун фыркнул.

– А в сенатах, думах и конгрессах, где вообще одно старичье, предложение Макгилла поддерживают вообще единогласно.

– Только пока не знают, – сказал Максим, – как это…

– …провести?

– Через сенаты проведут, – отмахнулся Максим, – а не знают, как оформить или упаковать в такую обертку, чтобы массовый электоратель проглотил и тем самым развязал им руки.

Фирестоун сказал задумчиво:

– Наши люди уже начали готовить некоторые шаги.

Воркующий голос мягко и нежно произнес над их головами:

– Милый, к тебе направляется гостья… Впустить, не пустить, отказать, тебя нет дома, уехал, спишь?

– Лежит пьяный, – добавил Фирестоун саркастически. – Как говорит, как говорит!.. Почти вижу, как она расстегивает пуговицу за пуговицей и даже снимает все с себя…

Максим поколебался, бросил взгляд на невозмутимого Фирестоуна и буркнул:

– Я никого не жду. Так что… не впускать. И не называй меня милым хотя бы при гостях…

Фирестоун сказал довольно:

– Вон оно! С чего и начнется бунт роботов.

Через пару минут дверь красиво распахнулась, заиграла торжественная музыка. Аллуэтта вошла яркая, счастливая и нарядная, но увидела в кресле Фирестоуна, охнула.

– Папа!.. Ты почему здесь? Я же просила тебя не заявляться к Максиму Максимовичу!.. Почему ты так поступил?

Максим при всем неудовольствии, что она как-то сумела пройти к нему, вдруг ощутил некое странное чувство стадности, или как его еще назови, но они с Фирестоуном – два самца и потому сейчас как бы в одной команде.

– Аллуэтта, – сказал он мягко, но строго. – С родителями нужно разговаривать вежливее. Сильверстер прибыл по моему приглашению, если тебе это так важно.

Она распахнула рот.

– Что-о-о?

– Но тебе это не должно быть важно, – сказал он строго. – Иди на кухню и приготовь нам что-нибудь… что твой отец любит.

Фирестоун спросил как ни в чем не бывало:

– А что любишь ты?

Максим надменно искривил губу.

– Я ем все. Мужчине недостойно быть знатоком в еде.

– Я тоже ем все, – ответил Фирестоун бодро. – А говоришь, мы разные!.. Люди дела все из одного металла. А остальные… из не при женщине будь сказано, а моя девочка, как вижу, уже становится ею.

Аллуэтта фыркнула и ушла на кухню, слышно было, как сердито гремит посудой.

Фирестоун хитро смотрел на Максима.

– Так что мы обсуждали?

– Координацию действий большого бизнеса, – тихо сказал Максим и покосился на открытую дверь кухни, Аллуэтта вполне может подслушивать, – и науки. На том поле, которое вроде бы не наше, но принимаемое теми футболистами, чьи решения больно отзываются в научной среде…