Амиго

ЖАННА(помолчала, смотрит на Софью Карловну). Как буду коробки собирать, завтра переезжать — рука болит страшно. Вот вы настоящий сосед, Григорий Иваныч. Пришли проститься, всё пучком. А у вас хоть они разрешения спросили хоть делать тут ресторан или хоть магазин? Им положено спрашивать.

ГРИГОРИЙ ИВАНОВИЧ. Спросили, как нет. Они мне за согласие сделают решетки на окна. На все три. И железную дверь. И ремонт в квартире. Полный.

ЖАННА. Да-а-а?! (Пауза.) Вот вы как хорошо устроились, Григорий Иваныч, мама мия. Вы меня так введёте в импотирование. И ремонт ещё? Здорово. Умеют же люди жить, а мы, мамуля, с тобой вот — только рубаи сочиняем. (Пауза). Я ведь думала — тут будет красненькая веревочка висеть, там будет веревочка висеть. Чтоб экскурсанты не заходили. И будут ходить экскурсии, смотреть музей. Письменный стол и так далее. Будут люди ходить, заглядывать за веревочку: а как они жили, как занимались творчеством? Экскурсовод лекцию ведет, а я приду, в сторонке встану, скромно постою, наши стены окину взором мутным, печальным, заплачу-заплачу вся и скажу: «Да царствие да тебе да небесное, да мамочка да ты да моя!» (Неистово крестится).

СОФЬЯ КАРЛОВНА. Я ещё живу. Ты чего это меня похоронила?

ЖАННА. Дак ты себя так плохо чувствуешь всегда, помирать собираешься?

СОФЬЯ КАРЛОВНА. Ну и что?

ЖАННА. Дак как музей будет, тебя уже не будет, поди? Я к тому, что живым музеев теперь не делают, только мёртвым? Ну ладно, ладно. Приду, встану и тихо скажу: «Да дай да тебе, да Бог, да здоровья, да мамочка да ты да моя!!!»

СОФЬЯ КАРЛОВНА. Да ладно ты. Завыдумляла.

ЖАННА. Правильно. Чужую беду руками разведу, а вот свою… Тут будет магазин и никаких красных бархатных верёвочек с крючочками золотыми тут не повесят. Да царствие да нам да всем да небесное!!!(Плачет)

. Поможете нам, Григорий Иванович? Кто нам еще поможет? Некому. Мы вот сейчас все ка-ак встанем, ка-ак за коробочками сейчас сходим к помоечке и прямо ка-ак начнём-начнём паковаться сразу-сразу, да?

СОФЬЯ КАРЛОВНА. Я не могу, я болею, я обезножела.

ЖАННА. Так не пила бы, мамуля, раз болеешь.

СОФЬЯ КАРЛОВНА. Твой номер восемь, когда надо — спросим. Для матери родной говна пожалела? Объела я тебя, обпила. Так?!

ЖАННА. Тихо, тихо. (Трёт клеёнку рукой, бормочет.) Ой, Боженька, только бы не робить, всяку ересь собирает, мама мия. Сейчас начнёмте, товарищи, говорю, паковаться, слышите?!

СОФЬЯ КАРЛОВНА. У меня нервы, мне надо выпить. (Выпила таблетку, запила водкой.)

ГРИГОРИЙ ИВАНОВИЧ. Берём на грудку!

Григорий Иванович опять начинает переливать то от себя, то себе, снова все долго: «Я чуть-чуть! Ой! Не надо! Я стану пьяная! Ладно!» Выпили. Софья Карловна закуривает. Григорий Иванович тоже взял сигарету из-за уха, закурил. Пауза.

У меня ремонт будет евро.

ЖАННА. Как — евро? Даже евро? Ну, вот, пожалуйста. А мы афоризмами торгуем. (Пауза).

Вот что, мамуль: пусть Костик берёт их, цветы, себе на квартиру и как хочет. Ой, у нас там такая нора с мамулей, «хрущёвка», стеснённость до миллиграмма, малюсенькие две комнатюшечки, мама мия. А у Гулькина — однокомнатная. Куда ему столько? Не хотела я, не хотела! Он, он, он задумал разъезжаться. Надо было просить «трёшку» и «двушку», плюс доплату, а мы? Костик завёлся! Зачем, паразитство проклятое?! Обдурачивают нас! (Плачет). «Вот и вся!» — папочка сказал, что в переводе с украинского означает: «Вот и всё, кончилась моя на фиг жизнь!» И даже евро кому-то, а?!

Звонок в дверь. Тявкнули собаки. Одеяло на кровати зашевелилось, но тот, кто спит там, не поднялся. Жанна идет открывать дверь, кошки бегут за нею — хвост трубой, за ними по обязанности ползут и собаки, роняя на пол слюни.

На пороге НИНА. Одета роскошно: высокие сапоги, песцовая шуба, кожаная с золотыми застёжками сумка, чёрные очки.

НИНА. Добрый день. (Встала у порога, сняла очки, вертит головой.)