Ампирный пасьянс

Днем на этой обширной полосе моей земли обитает обнаженная в недвижности печаль времени, между небом, по которому не пролетает ни единая птица, и землей, изъязвленной массивами скал, похожими на забытые на побережье буи. Ночью же небо становится темно-синим, испещренным звездами. На его фоне руины замков светлеют рикошетами лунного сияния, словно упыри с дырами глазниц, которыми глядят оконные отверстия.

Жизнь нарождается здесь на закате, в неуловимый момент столкновения дня и ночи, когда все вокруг делается красно-зеленым. Небо разгорается пурпуром закатного солнца, а океан зелени покрывается багряными коврами, превращая равнину в волнующуюся живыми тенями живую поверхность.

И вот тогда появляются призраки. Равнину пересекают всадники из далекой страны за седьмым морем и заснеженными лесами. Порванные в боях плащи развеваются у них за плечами словно знамена и открывают отблескивающие, словно показанные солнцу зеркала, панцири. Вооруженные копьями и тяжелыми рапирами воины галопируют небольшими группами, вздымая тучи дремлющей среди трав пыли; а исчезают они столь же неожиданно, как призракам и пристало. Вместо них появляются разбойники в спрятанных под накидками кожаных кафтанах, полуголые женщины в безумном танце, чиновники в осыпанных золотом тюрбанах, таинственные охотники, шпионы с глазами василисков и изгнанные из дома дети.

Все они мчатся к какой-то спрятанной за затуманенной полосой гор цели и исчезают, когда звезды вступают во владение всем небосклоном. Они будто стрелы, выпущенные в просторы царственным лучником, подчиняющиеся закону ускорения, которое все время возрождается, как будто оно связано с вечно подталкивающей их тетивой. Они единственный пульс и украшения пустоши, под небом которой теряют сознание перепуганные ими животные. В них есть нечто от героев фильмов Бергмана, что-то от "Источника" и "Седьмой печати": вытянутые лица, мрачные черты, насупленные брови, стеклянистые глаза, беспокойная совесть и измученные души, как будто каждый из них страдает болезнью, которую Вильгельм Рейх называет "эмоциональной мукой".

Я же представляю вам жизнеописания семнадцати из них. Только лишь таким образом, с помощью их портретов, могу я более точно описать ампирную равнину собственных фантасмагорий. Почему именно таким вот образом? Поскольку - как написал когда-то Александр Малаховский - "Давно уже известно, что история, если должна кого-нибудь заинтересовать, не может быть только лишь собранием формул, лозунгов и статистических данных. Ее можно понять и полюбить только посредство жизнеописаний людей, отпечатавших на ней свои следы - добрые или злые, выразительные или стертые".

Все эти портреты я уложил в ампирный пасьянс: четыре туза, четыре короля, четыре валета и джокер. Масти этих карт обладают собственной каббалистически-наполеоновской символикой. Трефы означают никчемность и измену. Бубны - вечную тайну, неразрешимую загадку. Черви - чувство, любовь к Корсиканцу. Пики - мужество на поле битвы.

Чтобы нарисовать эти семнадцать портретов, мне понадобилось более десяти лет. В течение всех этих десяти лет я путешествовал по собственной библиотеке и по публичным библиотекам Европы, дышал пылью в польских, итальянских, французских, английских, испанских, греческих и швейцарских архивах; совершал паломничества в места, где они жили и умирали. Возможно, это и глупо, если принять за добрую монету слова Лелюша, что "это идиотизм заниматься каким-либо иным веком, когда в твоем распоряжении век двадцатый". Только по мне, эта монета фальшива. Для меня история - это не прошедшее время.

Рисуя их портреты, я был словно тот художник из известного рассказа, который вел спор относительно готики. Один из учеников прервал его такими словами:

- Учитель, вы ошибаетесь на целые пятьсот лет!

А художник на это:

- Знаю, только мне с этим удобно.

Мне тоже удобно и хорошо на своей ампирной равнине. Это она баюкает меня, призывая ко сну словно самая нежная любовница в растянутом между галактиками гамаке, нити которого прядет божественный паук, повелитель страны тихой меланхолии. Я люблю ее и верен ей. При этом я опасаюсь донжуанства иных эпох. "Донжуанство, - как сказал когда-то Ромен Гари, - это форма импотенции. По-настоящему великим любовником становится тот человек, который в течение тридцати лет любит изо дня в день одну и ту же женщину".

1 Алехо Капентьер "Путешествие к истокам времени"

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ - ТУЗЫ

Четыре туза наполеоновской полицейско-разведовательной службы. Фуше гений политической полиции; Шульмайстер - виртуоз императорской разведки и контрразведки; Видок - "король галер" и первый детектив в мире и, наконец, Сюркуф - крупнейший корсар ампира, шеф морской полиции Наполеона.