Амур. Лицом к лицу. Братья навек

Заканчивался январь 1927-го, четвёртый месяц пребывания Сяосуна «в гостях» у Чжан Цзолиня. Приближался китайский Новый год, а за ним, через три дня, и год красного огненного кролика. Сяосуну скоро исполнится сорок два. Самое время задуматься о жизни – как о прошлой, так и о будущей, – тем более что все условия его нынешнего существования – камера-одиночка три на четыре, окно с решёткой, стол, стул, кровать, полка с книгами (приключения Ната Пинкертона на китайском и английском языке), на столе чернильница, стакан с кисточками для письма, стопка рисовой бумаги – призывают не только размышлять, но и записывать всё, что приходит в голову.

На записи ему намекнул Мао Лун, мол, передаст их маршалу, но Сяосун писать не любил, к тому же знал, что маршал малограмотен, поскольку прошёл лишь «школу гор и лесов» во главе «Черноголовых орлов». Вот сыну, Чжан Сюэляну, он обеспечил самое современное блестящее образование, тот освоил даже профессию авиатора. Впрочем, размышлять Сяосун не любил тоже, однако сидеть в одиночке день за днём с пустой головой – занятие не для мужчин с амбициями, каковым Сяосун считал себя не без оснований. Поэтому хочешь не хочешь, а думал.

Первые мысли были – как поступить: бежать или оставаться и постараться выполнить задание? Впрочем, почему «постараться»? Просто выполнить. Бежать – несложно, но это – на случай смертельной опасности, а пока ответ один – оставаться. Вопрос выполнения задания пока отступает на второй план, к тому же его вдруг заслонили мысли другие – о родителях. Стало жутко стыдно, что он редко о них вспоминал и даже не знает, где их могилы. Вернее, где, в общем-то, известно, только вряд ли он сумеет их найти: время безжалостно стирает всё, что лишено заботы.

Мама, Фанфан, погибла во время изгнания из Благовещенска. Всплывшие из глубин памяти картины тех дней вызвали у него приступ яростной ненависти к русским – он так ударил кулаком по бетонной стене, что пальцы посинели до черноты, а боли не почувствовал, хотя, скорее всего, её просто затмила боль душевная. Умом он понимал, что русские, как и китайцы, есть всякие – тот же дед Кузьма Саяпин фактически спас Чаншуня, – но тем не менее огонь в груди долго не давал вздохнуть.

Отец. Ван Сюймин, отличный сапожник. Его знал весь щегольской Благовещенск. А сколько в нём было доброты – к людям, к животным! Он даже к коже, которую начинал использовать в пошиве обуви, относился как к великой жертве и всякий раз приносил благодарственную молитву. Никогда не ругался, сравнивая человека с животным, – считал, что ругательство унижает обоих. И терпеливо учил сына своей профессии, не уставая повторять, что людям всегда будет нужна обувь, и хороший сапожник никогда не останется без куска хлеба и миски риса.

Цзинь, любимая сестра. Мама говорила, что третье слово после «мама» и «папа», сказанное Сяосуном, было «цзымэй»[32]

. Шутила, конечно, но Сяосун и Цзинь верили и радовались. Цзинь всегда заботилась о брате, поверяла ему свои секреты и однажды даже призналась, что любит Ивана Саяпина. Сяосун и сам любил весёлого дружелюбного русского парня, но признание сестры поначалу больно укололо: что, мол, не могла найти китайца?! Однако Цзинь объяснила, что для любви национальность ничего не значит, был бы человек хороший, и открыла секрет, что их мама вовсе не китаянка, а маньчжурка. Она полюбила китайца и вышла за него замуж, хотя её родители были настолько против, что навсегда перестали считать её дочерью.

– Как ты считаешь, папа с мамой счастливы? – спросила Цзинь.

– Конечно! Если бы они не были счастливы, они бы не родили нас с тобой, – заявил Сяосун.

– Ну, вот видишь, ты всё понимаешь. И мы с Ваней будем счастливы, и детей хороших родим. Даже если родители будут против.

– Не будут! – уверенно сказал Сяосун. – Саяпины тебя любят, а Ваню любим мы.

Сын у Цзинь родился, Сяопин, – лучше некуда! И красивый, и умный, и жену себе нашёл – сплошное загляденье! Но какая злая, безжалостная судьба – взяла и разделила, разорвала любящих людей! Да, Цзинь вышла замуж, родила ещё двух прекрасных детей, да, Иван женился, родил четырёх, а счастье – что с ним, куда оно подевалось?! Где же любимый Ванечка?!