Амурские версты

Спать на хуторе укладывались с первой темнотой, и Яков не мог после службы привыкнуть к этому издавна заведенному порядку. Он, когда все голоса и шумы уже стихали, подолгу сидел на крыльце или стоял, облокотившись на калитку, без особых дум, просто так слушая случайные ночные звуки, и ему порой казалось, что он чего-то ждет.

Иногда у крыльца неслышно появлялась Галя. Останавливалась, прислонившись к перилам, и молчала, пока он не заговаривал сам. Она привыкла звать его не барином, а Яковом Васильевичем.

В ту памятную ночь, когда дом и двор затихли, Яков сидел на ступеньке. С темнотой пришла наконец свежесть. Отрадно было чувствовать, как за расстегнутый ворот проникает прохлада, разглядывать усыпанное искрами звезд небо. Утром они собрались с матерью в луга посмотреть травы. Скоро покос. Мать обещала разбудить на рассвете.

По крылечку сбежала Галя, пронесла через двор на веранду холстяную дорожку.

— Сейчас принесу перину, — сказала она, чтобы он не подумал, что будет спать на этой холстине.

На веранде девушка задержалась, и Яков представил себе, как она, склонившись, расстилает дорожку, распрямляет складки. Но вот Галя пробежала, чуть не задев Якова, в дом и быстро вернулась оттуда, обхватив руками топорщившуюся в стороны пышную перину.

— Давай помогу, — встал Яков.

— Ну уж, я сама.

Но Яков перехватил Галину ношу, она опустила руки и молча пошла за ним.

— Вот сюда, сюда, — показывала она на веранде место, где белела расстеленная в два ряда дорожка.

Яков встал на колени, на выскобленные с вечера половицы веранды, и выпустил перину. Галя опустилась рядом, и они вдвоем принялись ее расстилать. Руки их несколько раз встречались, и от каждого такого прикосновения сердце Якова начинало битья упругими толчками. Он даже нарочно стал искать в темноте ее руку, но девушка встала и, волнуясь, глухо сказала:

— Побегу за подушкой.

Яков ждал Галю у ступенек, ведущих на веранду. Вот послышались ее шаги на крылечке дома, скрипнула калитка, вот Галя, увидев его, медленно пошла к веранде. Яков обнял девушку, когда она поравнялась с ним, и горячо стал осыпать поцелуями ее щеки, лоб, волосы, губы. Подушка свалилась им под ноги, тело девушки безвольно приникло к груди Якова, и он чувствовал, что если разомкнет сейчас руки, то она упадет.

— Не надо, Яша… Васильевич. Не надо, Яшенька, — шепотом твердила она.

Он посадил девушку на ступеньку, поднял и положил на перила подушку. Над хутором и садом звенела тишина, только посвистывала где-то за садом, на гречишном поле птица. Галя сидела, закрыв ладонями лицо, и Яков почувствовал, что она плачет.

— Ну что ты, Галочка? — осторожно касаясь ее плеча, произнес он.

— Ой, барин, страшно мне, барин! — сказала Галя и, вскочив, прижав к щекам ладони, побежала во двор.

Он не пошел за ней, хотя вскочил и сделал шаг, а еще долго сидел на ступеньках. Мысли его перескакивали с проводов в полку, когда охмелевшие гусары пели ему тут же сочиненную «прощальную», к скату холма, на котором он увидел впервые дочь Осипа, потом остужающим холодком пришла мысль: «Я не могу на ней жениться. Она же крепостная». Но Яков опять вспомнил ее лицо с закрытыми глазами, когда он его целовал.

Яков, прикусив губы, встал, пытаясь успокоиться, и опять перед ним встало ее лицо, уже влажное от слез, и он пожалел, что не поцеловал ее, плачущую. Тогда он зашагал по тропинке через сад, выставив локтем вперед руку, чтобы не наткнуться на ветку, и так шел в темноте мимо яблонь, через заросли сирени, пока не вышел к лазу через плетень. За ржаным полем, в той стороне, где лежал пруд, белела полоска зыбкого тумана. Яков быстро дошел до гребли, постоял там, слушая еле уловимый шорох камыша на пруду, и медленно пошел обратно.

«Все, — решил он. — Галя не будет для меня забавой, надо скорее ехать знакомиться с невестой». Эта мысль успокоила его, и он, насвистывая, не торопясь, пошел домой.

У лаза через плетень в саду кто-то стоял. «Может, матушке не спится», — подумал он, не прибавляя шаг. Но пройдя еще немного, он вдруг понял, что это Галя. И все его благоразумие отлетело прочь. Он сначала ускорил шаг, потом побежал. У самого лаза Яков остановился. Галя, держась одной рукой за плетень, откинулась в сторону, уступая ему дорогу. Он перепрыгнул через плетень и покрыл ее лицо, солоноватое от высохших слез, поцелуями. Девушка обвила руками его шею и шептала:

— Любый мой, любый…

Он поднял ее на руки и закружил, а потом понес, крепко прижимая к себе, чувствуя грудью, как пойманным перепелом бьется ее сердце.

Пела труба в лагере 14-го батальона, призывая ко сну. Яков Васильевич встал, зябко повел плечами и пошел к своей палатке. Надоедливо звенели комары. Он почувствовал, как горит лицо и саднят руки, искусанные ими, и с иронией над собой подумал, что сигнальщик вовремя прервал его забытье, спас от комаров, которых капитан, задумавшись, не замечал, и остановил воспоминания на самом светлом. Да, на самом светлом. Дальше было и радостное опьянение любви, и тяжелое ее похмелье. Зачем вспоминать, зачем рассматривать зарубцевавшиеся раны.