Анаконда

Отказалась, отдала вначале в Дом ребенка, а оттуда, оформив все документы, — на «вечное излечение» в «детскую психушку».

Она видела сына единственный раз, когда его, сразу после родов, принесли ей на кормление: отказалась даже один раз дать ему попробовать материнского молока.

— Я сказала «нет», значит, «нет». Сколько можно повторять? Мне не нужен это ублюдок.

«Этого ублюдка» Бугров навещал каждую неделю вот уже много лет. Поздний ребенок, первый ребенок, единственный его ребенок. Можно ли было придумать муку и пытку горше и больней?

Он просил секретаря-референта Киру купить в обеденный перерыв игрушек, сладостей, всяких напитков и еды, на всю па- мату; соседей у младшего Бугрова было шестнадцать. Все в одной комнате: дауны, олигофрены, полные идиоты.

Иногда, когда он смотрел в смышленые, печальные глаза сына, ему казалось, что тот все понимает, только сказать не может.

В семь лет сын так и не начал говорить.

Но приезду отца всегда радовался. Улыбался. И глаза становились менее печальными. Они снова наливались слезами, когда отец собирался уходить.

К игрушкам, сладостям сын интереса не проявлял, спокойно и равнодушно раздавал их «сокамерникам». Отцу с трудом удавалось уговорить сына при нем съесть банан, выпить маленькую баночку сока. Бугрову все время казалось, что сын мало и плохо питается.

О том, что он, лишенный интеллигентной, вообще нормальной человеческой «среды», не развивается духовно, старался не думать.

Он ехал в машине и представлял, как увидит лицо мальчика, обезображенное болезнью. Иногда ему казалось, что сквозь типичные черты даунов, делающие их всех похожими друг на друга, проступают то его, Бугрова, черты, то черты прекрасного лица Ирины.

«Ну, глаза-то у него точно Ирины — зеленые, — убеждал себя бугров. — Жаль, что Ирочка так и не решилась на него взглянуть, посмотрела бы, увидела, что у сына ее глаза, может, и разрешила бы взять его домой. Дома дауны, конечно же, лучше развиваются. Говорят, и рисуют, и всякие виды ремесел осваивают. Атак...»

Больница находилась в Кунцеве, отсюда ближе до правительственной дачи, чем до дома. Наверное, он так и сделает — поедет из диспансера на дачу.

Но поехать ему пришлось из больницы в Генеральную прокуратуру. Именно туда он решил обратиться, узнав, что его сын похищен.

Когда он приехал в больницу, его встретил совершенно растерянный, чуть не рыдающий директор.

— Вашего сына, Александр Иванович, украли. При этом убит санитар, пытавшийся помешать похитителям. Я уже вызвал милицию...

26 МАРТА 1997 Г. КРОВЬ НА КАМНЕ.

ДВОЙНОЕ УБИЙСТВО

Ему снилась армия. Будто идет он в гимнастерке, галифе, сапогах, шапке-ушанке на лыжах. Лыжи простенькие, деревянные, крепления старомодные, ременные, так что лыжи немного болтаются, но лыжня проложена через лес глубокая — человек пятьдесят до него прошло, не сползают лыжины в сторону. Конечно, в гимнастерке идти было бы прохладно. Но у него снизу свитерок, тело греет. Да и идет он сноровисто, пар от молодого тела валит.

«Хак-хак, хак-хак», — дыхание глубокое, ритмичное. Грудь дышит с легким надрывом, но справляется; ноги приустали, а идут. Где ноги при подъеме ватными становятся, там он палками бамбуковыми отталкивается, лесенкой на пригорок вскарабкивается.

В лесу тихо. Какие-то пичуги красногрудые на деревьях перекликаются, хвоей приятно пахнет, свежестью. Кто-то из поэтов написал, что снег пахнет антоновкой. А и правда, нагнешься, не останавливая бег, ухватишь горстку снега, к губам сухим прижмешь — запах яблочный.

Заяц лыжню перебежал. Увидел лыжника, уши к спине прижал, глазами зыркнул и, перемахнув лыжню в прыжке, рванул по глубокому снегу в темноту леса.

Он дошел по лыжне до РЛС, принял смену у сержанта Свердлова, а молодые салабоны и сами уже службу знают, можно старому дембельному сержанту чайку попить.

Чай, почти чифирь, приятно ожег сухое горло. Лепота.

Телефон заверещал, как обрезанный. Переполох на станции.

Да не телефон это, будильник.

Жена и дети еще спят. Он раньше всех просыпается. Сделал растяжку на ковре в спальне. Тихонько. Жена и не пошевелилась. Сладко спит, носиком только курносым чуть дернула, словно комар на него сел.

Душ принял контрастный, растерся.

Тем временем чайник согрелся. Залил две чашки «Геркулеса» крутым кипятком, пару минут подержал на конфорке помешивая. Вот и каша готова.

Пока чай пил, все думал, пробовал читать вчерашнюю газету. Вечером заснул как убитый, только домой приехал; не до газет было. А сквозь строчки все рожа Авдеева просвечивала. Что делать?

Тупиковая ситуация складывалась в расследовании двойного убийства.

Есть два тела убитых, есть предполагаемый убийца. Но толку от этого никакого. Убитые вообще показаний не дают. Авдеев дает охотно. Но не то, что надо.

А что надо?

Что-то в его показаниях, неуверенных и противоречивых, про таинственных трех бабенок рациональное есть. Есть какая-то странность, которую трудно выдумать. Она совершенно нереальная, эта подробность. Но и не выдуманная. Может, что-то не договаривает?