Анархисты

Путь в Высокое вел через дальний бездорожный объезд, по понтонному мосту у Ольгина, но некоторые детали устройства усадьбы можно было разглядеть с помощью бинокля. Поговаривали, что Высоким владел некий таинственный магнат, о котором не было известно ничего, в округе даже слухов еще не родилось о том, кто за два года построил этот роскошный дом во фламандском стиле, с белоснежным ветрогенератором, с конюшнями, крытыми наподобие черепицы плитами солнечных батарей, с крохотной восстановленной часовенкой, у которой на древнем погосте так соблазнительно было навеки поселиться, и лестницей, возведенной от берега, – крутой, со многими пролетами, со скамейками, на которых по вечерам рассаживались с бокалами в руках гости. Однажды Соломин видел, как из ворот усадьбы выехали верхом две женщины, одна была на гнедом жеребце с длинной белой накидкой и в белой шляпке с вуалью; с тех пор его не покидало волнующее предчувствие, что эта усадьба волшебная, что там живут какие-то особенные люди, которые смогут помочь ему в тяжелую минуту. Когда-то в детстве на книжной полке в его комнате стояла модель парусника – тщательно выполненная, со всеми шпангоутами, реями, парусной оснасткой. И он воображал, что внутри каравеллы живут человечки-матросы, которые по ночам вылезают на палубу, чтобы прибраться и сверить курс. Вечером он клал им на кокпит гостинцы – крошки рафинада, а утром проверял, сколько осталось. И однажды половина крошек исчезла. На этой загадке – об исчезновении крошек сахара с лоскутика кленового шпона – и основывалась нерушимая вера Соломина в существование высших сил. И сейчас в загадке усадьбы Высокое его воображение черпало силы, как и тогда, в детстве, когда парусник несся под парусами, наполненными вдохновением, с грузом надежды в трюме…

Соломин любил поздней осенью жить в Чаусово, слушать по ночам, как срываются с веток паданцы, как прошивают листву и глухо бьют в землю; любил спуститься ночью с крыльца, проломить пальцем корку льда в бочке и, когда затихнет вода, увидеть двоящееся отражение звезды; любил наблюдать в бинокль за высокинскими наездницами на том берегу: крутозадые лошади, вздернув хвост и выдыхая клубы пара, неспешно выступали по склону, тронутому уже серебром измороси.

Соскучившись, ехал в аэропорт и брал билет в Ниццу, гулял по берегу моря, ездил в Париж, бродил по Лувру и д’Орсэ с блокнотом, постепенно заполнявшимся зарисовками. Соломин искал в природе и живописи «капли вечности» – так он формулировал это для себя. После истории с Катей он перестал бояться смерти, но стал опасаться своего безразличия к жизни. Временами ему чудилось, что люди совсем не имеют права на простую жизнь, что единственное оправдание человечеству – искусство. Ибо ничто иное не способно перевесить антарктиду ледяного ужаса и боли, которые производит существование человеческого сознания и тела. Родственность – смычка сознания и тела – представлялась ему в разделяемой ими боли. Теперь душевная немогота для него стала отчетливо физической, иногда ему даже хотелось выпить сильного обезболивающего. Он был уверен, что смысл жизни – в ее пустоте и быстротечности. А за всем этим – грозная вечность, в которой сгинуло множество поколений и сгинет еще, источая страх и морок.

И его озадачивало, что момент нравственного выбора стремительно угасал, становился едва зримым и пустым по сравнению с красотой; последняя благодаря этому пугала. Соломин порой не чувствовал самого себя и искал зеркало, чтобы поглядеться и убедиться в своем существовании; он искал пейзажи, в которых бы отражалась его душа, его содержание, не мог понять, почему он, столь невеликий во всех смыслах человек, испытывает порой такое неземное наслаждение от пейзажа и почему величина его чувства не может определять его величие как человека? Пусть он средний человек, пусть самый обыкновенный живописец, каких сотни и тысячи, но вот то великое чувство, которое он испытывает, глядя на работы Левитана, обязано делать его уникальным существом. Значит, и любой человек, если он способен откликнуться на искусство, есть личность уникальная! И пребывание на земле, хоть и напрасно, но необходимо, как гармонии необходим инструмент для ее извлечения.