Анархо

Немолодая женщина с бесцветными глазами нависала над столом, роняя в тарелку, убежавшие от хомута резинки, плохо прокрашенные пряди с пробивающейся срединой. В свои пятьдесят девять Елизавета Аркадьевна Ларионова выглядела ровно на свои годы. Как остающийся в рабочем строю пенсионер, у которого ещё достаточно сил и стремления к только ему ведомому. В строгом образе не сломленного современной системой образования школьного учителя всегда чувствовалась какая-то сила, особый стержень, выплавленный в советском горне. От стройной рослой женщины веяло стойкостью, несмотря на то, что, на самом деле, этой самой стойкости хватало, зачастую, только на заботу о чужих детях.

Но такой она казалась обычно. Сейчас в женщине с потухшим взглядом сложно было угадать осанистую учительницу. Остывшие макароны с переваренной сосиской отсутствующе ворошил вилкой совершенно потерянный и даже, кажется, потерявшийся в ныне бессмысленном пространстве человек.

— Привет, мам… — легко тронул её плечо Лидс и опустился на стул.

— Привет, Миша, — хрипло прошептала она.

— Чего в темноте сидишь?

— А какая разница?

— Да, никакой… — согласился старший сын, стрельнув глазами в бутылку водки. — Выпиваешь?

— Не получается, — пожала мать осунувшимися плечами. — Одной не выходит. Компанию не составишь?

— А надо?

— Надо… — кивнула Елизавета Аркадьевна и пододвинула бутылку сыну.

Тот едва уловимой полуулыбкой поджал губы, отвинтил хрусткую крышку, достал из кухонного шкафа вторую стопку.

— Послезавтра похороны, — уставившись в вечереющее застеколье улицы, поделилась мать. — Ты приходить собираешься?

— Ну, а как ты думаешь?! — хмыкнул сын, разливая по рюмочкам пожененный с водой спирт.

— Да откуда же я знаю… У тебя же вечно дела, вечно выезды эти твои…

Она обняла пальцами тоненькую стеклянную ножку и опрокинула венчающую её чашу в рот, чуть поморщилась. Лидс секунду промедлил и сделал то же самое.

— В милиции экспертизу провели, — снова пододвинув сыну рюмку, обронила мать.

— В полиции, — поправил Лидс, послушно начислив по тридцать грамм снова.

— Да, какая разница… — отмахнулась Елизавета Аркадьевна. — Дибензо… В общем, наркотики нашли.

— Какие ещё наркотики?

— Пойди, спроси… Ты же в этом разбираешься.

— Не говори ерунды, — тихо взъершился Лидс. — В чём я разбираюсь?!

— Ты у нас «подорожник», нет?

— Ты на что намекаешь?

— Ни на что… — резко влила в себя водку мать. — Ты провел с ним всего сутки. Всего сутки! Урод… — исказилась она в лице, глянув на старшего сына помирающей от бешенства старой самкой. — Я говорила ему, что ты и твои отморозки — просто шваль уличная. Но, нет! Это же брат! Это же просто футбол…

— Ты совсем рехнулась на старости лет! — хлопнул ладонью по столу Лидс, подкосив не ждавшие встряски рюмочки. — Ты думаешь, что ты несешь?! Я никогда…

— Что никогда?! — внезапно потерявшим все, даже незначительные оттенки голосом, еле слышно прохрипела женщина. — Пошёл вон отсюда, ублюдок. Пока я тебя ментам не сдала.

— Как благородно… — только и прошипел Лидс.

— Не хочу грех на душу брать… Лучше уж пусть тебя в подворотне прирежут, как на роду написано. А я… — она осеклась, подняла завалившуюся на бок рюмочку, налила под самый ободок, не кривясь, выпила. — А я не хочу тебя больше видеть… Если моё слово для тебя ещё что-то значит — ты не осквернишь Лёшины похороны свои присутствием.

— Ну, тогда прощай? — оборвав длинную паузу, выдавил из себя Лидс.

— Прощай… — прохрипела мать, уже в спину единственному живому сыну.

Лидс остановился у двери лишь на несколько мгновений. Подушечками пальцев едва слышно прошуршал по грубому дерматину дверной обивки. Облокотился плечом на чуть покосившуюся лудку, положил большой зубастый ключ на сиротливо утроившуюся в уголке тумбочку… Хотелось уйти в свою комнату, залезть в кровать, накрыться одеялом, зажмуриться, досчитать до ста и обратно. Чтобы после открыть глаза и выйти в новый чистый мир, где события последних двух дней развеются в порывах игривого ветра дурным полночным мороком. Жаль было, что ни комнаты, ни кровати, ни одеяла теперь нет. А значит и магии не будет. Негде ей быть. Не на осенних же улицах, которые совсем не верят в сказки. Лишь коряво выписывают на растрескавшемся асфальте одну только суровую правду. Правду о том, что мир сам волен выбирать себе героев и злодеев, зачастую просто наугад, ткнув пальцем в подёрнутое вечерними сумерками небо.

Пустынность заброшенного миниатюрного скверика встретила звенящей прохладой мороси. Капюшон укрывал коротко стриженную голову, но вовсе не защищал от заползающей везде и всюду промозглости. Податливый металл крышки полетел в сторону и губы впились долгим поцелуем в горлышко плоской двухсотграммовой бутылки дешёвого коньяка. Спиртное струилось внутрь пресной влагой, не желающей проталкивать вглубь застрявший в горле ватный ком.

Злость обвивалась объятиями с обидой, горечь пыталась излиться водопадом, но лишь выдавливалась редкими, почти незаметными каплями. Сначала настало брата, теперь ещё и матери…