Анастасiя

В облике Геннадия Костромского я сравнительно легко и быстро обжился в прошлом времени. Существование божьего человека без определенного места жительства, бомжа по-нашему, облегчалось тогда уважительным отношением общества к маргиналу. Там считалось, что, если ты не такой, как все, это влияние высших сил, может быть, Бога, может быть, Дьявола. В обоих случаях ощущалось некое могущество. В те суровые времена не забивали бомжей до смерти, не отбирали у них бутылку с остатками спиртного.

Поэтому и пожрать доставалось чаще и поспать холодными ночами в каком-нибудь теплом местечке. По этим причинам и стража не трогала убогих, бездомных, только беззлобно отгоняли иной раз, когда не положено было пускать посторонних, не причиняя физического вреда.

Нищих в те поры было много, не меньше, чем сейчас.

Это и тогда была профессия.

Кто-то, тряся обрубками рук или ног, давил на жалость, изображая жертву татарского набега. Был один, Селиваном-жмуриком звали, так он все время в гробу проводил. Приносил на паперть гроб. Укладывал рядом крышку, сам ложился в гроб, складывал на груди руки, лежал и молчал. Только глаза шевелились туда-сюда.

Этот Селиван-жмурик по праздничным дням полную крышку гроба собирал деньгами и натурой. Народ тогда был более отзывчивым.

Не знаю, как он при таком образе жизни нужду справлял. Никто не видел, чтобы он из гроба вылезал, видно до ночи терпел, горемычный.

По вечерам все общество играло в зернь, в пристенок, пили меды и пиво, дрались.

Находились, конечно, и настоящие страдальцы: юродивые, салосы по-гречески, дурачки, замурзанные олигофрены, паралитики, навсегда обиженные Богом. Во множестве ходили погорельцы. Этим придумывать себе ничего не нужно было: за них судьба распорядилась.

Но случались и симулянты. Кто слепца изображал, как Паниковский в наше время, кто припадочного, кто язву себе на груди устраивал из клюквенного или брусничного сока. Но такие поддельные инвалиды тусовались в стороне от настоящих, и их презирали.

Некоторые божьи странники тоже специализировались на определенных видах творчества, сейчас бы говорили: создавали особый имидж: кто-то делал себе на плече незаживающую рану, кто-то, вытягивая вверх руки, обличал прохожих во всех грехах, призывая к покаянию, кто-то мастерски симулировал «падучую болезнь», бился в конвульсиях и пускал изо рта пену.

Мир шестнадцатого века, если посмотреть изнутри, не так уж и отличался от века двадцать первого. Не было той внешней мишуры, что мы привыкли называть цивилизацией, всех тех удобств, что дала человеку наука и техника за следующие пятьсот лет. Но оказалось вдруг, что это не так уж и много значило в жизни людей прежнего времени. Каждый из них проживал отпущенную ему часть радостей и печалей, жил, любил, ненавидел, восхищался небом и землей, воспитывал детей. Почти все задумывались о вечности. Но им было легче, чем нам: у них для вечности существовало триединое тождество: Бог-отец, Бог-сын, Бог-дух святой.

* * *

Я вспомнил, как для подготовки к экзаменам в аспирантуру мы с Лехой Васильевым поселились в деревне Мошки возле села Боголюбово, где был убит когда-то князь Андрей Боголюбский, у Лехиной двоюродной бабки Устиньи. Изба её с резными наличниками и кирпичной трубой русской печи, была точно такой же, какие стояли при Иване Грозном.

Русская печка, как и раньше, топилась березовыми поленьями, сложенными во дворе ровной стенкой. И похоже скрипела калитка на участке, закрываемая деревянной щеколдою. Также по утрам бабы носили на коромыслах ведра с водой, и мычало стадо, уходя в луга. И мы с Лехой первозданно пили на завтрак сырое молоко из крынки, заедая его ломтями ржаного хлеба от домашнего каравая, испеченного бабой Устей только что в русской просторной печи на железном противне.

Когда надоедало зубрить конспекты, мы шли на речку Нерль, купались в холодной чистой воде или затягивали с мужиками бредешок и вынимали из ячеек сетки серебряную плотву, зеленых окуней с красными плавниками, прозрачных пескарей, черных линей и полосатых судаков. Рыба тоже не изменилась.

И так же румяны и смешливы были девицы у околиц.

Мне казалось тогда, будто время остановилось, что так было и будет всегда. Отчаянный утренний крик петуха, редкий звон колокольчика на шее бабкиной коровы Машки, пятна солнца на тюлевой занавеске низкого окна, где на подоконнике цветет вечная герань… И запахи свежей срезанной травы, теплый дух парного молока, едва ощутимый тревожный аромат горелого лампадного масла от киота с образами нехитрого северного письма.

* * *

Те люди, пожалуй, были более открыты и легковерны. Их, например, ничего не стоило убедить в том, что завтра придет неминуемая кара за грехи в виде грома и молнии, или в том, что в земле-Китае живут люди с песьими головами.