Анатолий Корнелиевич Виноградов - об авторе

Рука несколько дрожит. Только что сошел с верху из кабинета Льва Николаевича. Пишу с трудом. Вошел к нему в кабинет, вижу: сидит в углу на кресле. Встал, здоровается. Я спрашиваю: "Как Ваше здоровье?", он говорит: "Ничего теперь, вчера слабость была большая. Нынче хорошо. Быть может, паралич будет. Помирать скоро, к смерти ближе". Я говорю: "Зачем помирать, с нами побудьте", а он: "Да и смерть хороша и умереть хорошо", улыбаясь. Затем начал: "Мне вчера Ф. А.^{7} сказал о Вас. Не думаю, чтобы мог я быть Вам чем-нибудь полезен, если Вы придерживаетесь таких убеждений, то я ничего не могу Вам сказать". Затем говорил о Достоевском: "много путаницы", о том, что "в мире тайны нет и вера не нужна, а знать о Боге нужно, это я знаю". О М(ережковском) он ничего не знает и не помнит. Когда я рассказал ему, то он сказал, что это религиозные конфетки и что если Вы любите Бога, то зачем Вам Мережковский, зачем Чережковский и Тережковский, к черту Мережковского. Никто Вам не нужен и Толстой Вам не нужен, к черту Толстого, ну его к собаке под хвост. Тут он рассмеялся веселым и быстрым смешком. Но дверь отворилась и вошла Софья Андреевна. Она очень молода и имеет прекрасный цвет лица. Поздоровалась со мною улыбнувшись и строго посмотрела на Льва Николаевича. Он спросил: "Ты что, Сонюшка?" "Да я, — сказала С. А., - слушаю ваши разговоры, и мне кажется, ты очень горячишься".

Про брата Ф. А. Степанова.

О тайне неисследимой в личности — здесь он после спора согласился. О личности. Личность он понимает в смысле ограничения.

Христа не выделяет из философов.

Пока это. О существенном писать не могу^{8}

.

Хорошо здесь: воздух легкий. Поля широкие. Ясные поля.

Не так уж он прост. Не верит.

Философией занимается, да еще плохой.

Пьяный с трезвым сошлись.

Пожил он, и я жить хочу. Ишь, 80 лет, а верхом катается, "божью тварь мучит". Скачет лучше кавалериста. <…>

Я ему сказал: "Вы все пользуетесь термином "христианство"". "Да, сказал он, — с большою охотою: я его очень люблю и уважаю". Говорит, что воскресенье Христово ему не нужно. Наоборот, это разрушит все, что он строит… С моей единственной непревзойденной в мире чисто индийской способностью перевоплощаться я мог на минуту искренне и глубоко пережить всю психологию толстовца.

Если явится спирит и скажет, что тогда-то он (Христос. — Ст. А.) воскреснет, я скажу ему: сделайте одолжение, только мне до этого нет дела.

"Добрые люди посылают мне книги. Индийскую философию я люблю".

"В Евангелии Иоанна тож много глупостей, а Павел прямо злодей, испортил христианство, исказил все. Много глупостей в этой книге".

"Зачем Вы его^{9}

читаете, ведь сколько истинно хороших книг. Посмотрите мой "Круг чтения", сколько их там. Вам надо своя душа спасти, как мужики говорят, "своя душа спасти". Вы вот на кресле этом сейчас умереть можете". "Я готов", — сказал я. "И я готов, и я тоже умереть могу", — сказал Л. Н. "Так вот зачем Вам М(ережковский)? Прежде всего надо душу спасать и жить истинной жизнью".

О всечеловеческой формуле жизни религиозной и о стирании дорогих граней индивидуальности. Социализм это дурнопонятое христианство.

О религиозных конфектах. "Или заниматься серьезно, или вовсе не заниматься, это дело серьезное". Я сказал, что там, где жизнью платятся, там уже не может быть речи о легком отношении к делу. Спросил о революционности в Москве. Я сказал, что слабо, но СД работают. "Как они работают, пропагандируют?" "Да". Отрицательная пропаганда. Они разжигают злобу и внушают те чувства, которых не было у крестьян: вражду и зависть. Проповедь отрицания. Подумаю, может быть, и правы

Л. Н. и В. Г.^{10}, но вернее что нет. Вздорно говорят про какую-то мистическую половину жизни. Л. Т., если угодно, он был мистиком в жизни своей и в художестве, когда перестал быть художником, то это мистическое глубоко ушло в личную его жизнь, в интимнейшие его переживания. В теоретике он беспомощней ребенка, и любой его может здесь разбить, но мистического и веры (не) найти в его теоретике.

Когда сказал мне, что надо душу спасти, я быстро спросил: "От чего?" Он сим вопросом был изумлен и рассержен.

Прощаясь, сказал: "Мне очень приятно говорить с такими людьми, такие люди мне дороги. Простите, что сказал Вам неприятного". "Мне интересно знать, как пойдет у Вас дальше, что будет с Вами. Напишите мне иногда, как Ваша фамилия?"

Я сказал. "Я Вам отвечу, если письмо будет того заслуживать".

На этом мы простились.

Во время разговора он брал нож для книг и круглый камень и на нем черенком обыкновенного ножа отбивал острие.

Вообще он чрезвычайно жив и бодр. Совсем не узнаешь дряхлого сгорбленного старика, что приходил вчера ко мне.

<…> Встретил меня сердито и гневно. Сытенький и благодушный Ф. А. наговорил ему про меня вздору. Он с того и начал: "Чертков и Ф. А. говорили мне о Ваших убеждениях, с таким человеком у меня ничего нет общего, никаких точек соприкосновения, я не могу Вам помочь. Впрочем, может быть, Ф. А. напутал, скажите сами". Я сказал, что мы с