Андеграунд, или Герой нашего времени

Мы идем нынче на Крымский вал, на выставку Малевича. Смотреть, как Михаил встает с постели, — комедия. Ворчит: ему, мол, не хочется вставать, ему надоело ставить чайник на огонь! Ему не хочется чистить зубы (всю жизнь чищу, сколько можно!), ему не хочется есть, пить, ему не хочется жить — ему хочется только посмотреть Малевича и опять упасть в постель.

Он начинает медленно одеваться: бес бы побрал наш возраст, все болит! — а как ты, к примеру, встаешь поутру: неужели с песней?.. Ну да, я понимаю, пурга через мост, река с указателем, уральское здоровье, а где испанскому еврею взять уральского здоровья?.. Мне бы тоже неплохо каждое утро мыть яйца в холодном Гвадалквивире. Я тебе говорил, что мои далекие предки из Испании? Там ведь Гвадалквивир, и тоже, небось, есть какой-никакой мост.

— Руки ломит, стопы вывихиваются, а кишки безропотно принимают только водку! — Михаил никак не может попасть в штанину ногой.

Прицеливается, промахивается — снова прицеливается.

— Мать ее! — бормочет он. — Уже и водку пить скоро нельзя будет, ты видишь, как трясутся руки?.. Приходила вчера племянница с сынулей. Уверяла, что меня никогда не опубликуют. Потому что в моих текстах ненормативная лексика — ее, видите ли, коробит. Сынулю привела, а значит, мне он внук. Боже мой! Нам с тобой вместе больше ста лет! Я уже не хочу жить — я хочу только стрекотать на машинке. Ты думаешь, она оставила мне малость деньжат? Хрена! Отгадай, что она принесла в виде подарка родственнику... — надев, наконец, брюки, пошатываясь, Михаил идет к своему портфелю и вытаскивает: — Во! Банка селедки!.. мы ее щас опубликуем.

Но открыть он не может, руки дрожат. Я беру консервный нож, но тоже промах. Резкое движение — и я сдираю себе на руке кожу, кровь.

— Ну вот! На что мы годимся! Два старых мудака не в силах открыть банку селедки! — Михаил спрашивает, кто у меня тут соседи (то есть у Конобеевых, у которых я сторожу).

— Да погоди. Справимся, — говорю я, отсасывая кровь с руки.

В коридоре я стучу в дверь (через одну от Конобеевых) — там живет молоденькая девушка. Соседка. Вся тоненькая, свеженькая. Она уже в дверях улыбается. (Полагает, мы ее приметили и по-стариковски кокетничаем.)

— Нет ли у вас немного хлеба. Черного? — спрашиваю виноватясь.

Она приносит нам полбуханки. Уходит. И вся сияет тем, что она, такая молодая, была нужна и несомненно интересна сразу двум соседям. (Мужчинам!)

А мы наскоро едим — первая еда в середине дня. Прямо из банки выуживаем селедку, бросаем ее на ломти хлеба и жуем. Мои усы еще неделю будут отдавать пахучей памятью о походе на Малевича.

Под знаком Марса

Молодой Ловянников и я, мы ведь и спорить не спорили, а именно что болтали за чаем. Разговор наш был (бывал) не то чтобы легкомыслен, но всегда легок, необязателен, как случайная импровизация двух редко видящихся приятелей — от чая к чаю, как время от времени.

Ловянников и назвал, чтобы проще, мое поколение поколением литературным, а свое (лет на двадцать пять моложе) — поколением политиков и бизнесменов.

— Поколением деляг? — поддразнивал я.

— Это оттенки! — смеялся он.

Я еще пытался серьезничать: мол, что за Россия без литературы! Вы, мол, молодые, пока что без судьбы и потому не можете знать масштаба проблемы: вы даже на чуть не представляете себе (а я, мол, уже представляю), что значит остаться без Слова, жить без Слова. И так далее...

А Ловянников подхватил! Не я, а он, улыбающийся Ловянников, скорыми словами набросал картинку: представил целое поколение, шагающее по московским улицам с повестями под мышкой. Каждого из идущих он вооружил папкой, в папке повесть, а сама папка завязана тесемочками. (А тесемочки, он улыбнулся, бело-кальсонного цвета. Он якобы слышал от родителей.) Три юнца, у каждого под мышкой повести или новеллы, идут улицей, говорят о Достоевском и Джойсе, о страстях по «Новому миру» — взволнованные и слегка сумасшедшие, они спорят, слепо наталкиваясь на встречных прохожих. И один из них (косноязычие волнения, ему не хватает слов) непременно размахивает руками! Шли они каждой улицей и каждой кривенькой улочкой, а значит, их тысячи, десятки тысяч шли на улицах Москвы, Питера, Нижнего Новгорода, Ростова, Челябинска... каково?!. Солдаты литературы, армия, — увлеченно говорил (рисовал) господин Ловянников. А я не возразил.