Андеграунд, или Герой нашего времени

И тут же Ася Игоревна поворачивает разговор — мол, игры в сторону, мужчина должен ценить взаимовыручку и тем более женскую доброту. Я должен буду сводить ее, Асю, в ресторан. (Именно я. И в ближайшие дни.)

Я колеблюсь.

— ... Да ты знаешь ли, подруга, какие нынче там цены?!

— Но-но, Петрович. Не жмись.

— А ты не жлобься!

Вмешивается Зинаида (испугалась): торопливо мигает мне — мол, соглашайся с Асей Игоревной на ресторан и на что угодно, мол, она, Зинаида, сейчас с деньгами, она поможет. Сколько-то поможет.

Но я не уступаю. Торг значит торг — что значит (во что оценивается) ее деликатное сколько-то

?

— Зина. У твоей подруги нет сердца.

Ася Игоревна вопит:

— А твоему брату нужно мое сердце?!

Зинаида вновь спешно встревает — ладно, ладно, она, Зинаида, добавит больше. Она все добавит и все оплатит, соглашайся!..

Мы пререкаемся, и только Веня, ангел, улыбается — что Веня? что такое? — все трое, словно вспомнив, мы обернулись к нему. Веня робко откашлялся.

Робко (но ведь ему интересно) Венедикт Петрович спрашивает меня: неужели и эта квартира тоже твоя? и может ли в таком случае он, мой брат, здесь полежать, если устал? он ведь привык к больничной койке — в больнице нет-нет и приляжешь. Очень кстати спросил. Глас свыше. Разумеется, Веня, можешь прилечь. Можешь раздеться: ложись. Ложись и отдохни! Здесь все мое. (А значит, и твое, Веня.)

— ... В хороший ресторан. Не во вьетнамский, — торопится Ася Игоревна.

Но я только машу рукой: там посмотрим! Жлобы. Что делает с людьми возраст.

Знак Зинаиде. Я и она, мы уходим, оставляя молодых наедине. Таинство — всегда тайна.

В длинном общажном коридоре, едва за угол, Зинаида начинает пахнуть в мою сторону гиацинтами неопределенного возраста. Стучит модными туфлями по полу и голову несет гордо. Она стала обрастать жирком, но все равно главное в ней — костяк. Добра, но костиста, не могу, не лежит сердце. Слишком светло в коридорных окнах.

— Может, прогуляемся? — робко предлагает Зинаида.

Думает о ласках Аси Игоревны (возможно, уже начались) и в параллель, разумеется, о нас.

Но меня заворачивает в сторону новоселья и длящейся там выпивки.

— Нет, Зина, — говорю ей. — Мы возвращаемся. Мы идем к Курнеевым. Мужчина должен все время пить. Не ты ли изрекала за столом?

— Я не имела в виду одну только водку.

— Разве?

Вхожу и — тут же крик:

— О! О!.. Петроо-ович!

Здесь, у Курнеевых, еще переживают, помнят и даже переповторяют мой тост о переменах и о потрясениях — о полосе грядущих удач и о суровой уникальности нашего общажного человека. (Я уж забыл, помню только, что разобрало, что разгорячился — не ради них, ради Вени.)

— Выпьем, Петрович, за нас! за всех нас! — кричит Замятов, чокается, с полными стопками, с бокалами тянутся ко мне и все остальные. За общажную жизнь! — орет многоликое краснорожее застолье. За время перемен и за нашу неменяющуюся уникальность! (Кричат, вопят, а я в запоздалом недоумении — неужели я изрекал эти залихватские, звонкие глупости? — ну, молодец!) Через час, однако, надо забирать Веню. Не дольше. Часа им будет довольно. Не знаю, как там Ася Игоревна и ее таланты — важно, чтобы в радостный этот день Веня побыл вместе с ней, побыл с женщиной: наедине с запахом ее гиацинтов. Мой вклад в терапию.

— Петрович!..

— Петро-оович, выпьем, друг ты наш этажный! (Многоэтажный! — шучу я. Разумеется, выпьем.) — Акулов, Замятов и басистый Красавин, повторяя, вновь и вновь выкрикивают запомнившиеся слова, обрывки моей импровизации, так удачно подверставшейся им под водку: да, да, за наше кончающееся уникальное совместное бытие, за наш остров, за нашу погружающуюся Атлантиду, в этом суть перемен, как же ты умен, как ты прав, Петрович! (В словах Петровича они теперь каждый раз находят все больше смысла.) О-оо, Петрович! наш Петрович со словом накоротке... когда говорил, у меня сердце ухало, умеет, ах, как ты сказал, дорогой ты наш, сукин ты наш сын!..

Мне отчасти неловко (совестно?), что взрослые люди столь искренне раскрылись и обнаружились: с какой страстью, с болью вжились они в полупьяные мои слова! Никто нам лучше не сказал, Петрович! (Как мало вам говорили.) — Им сейчас кажется, что наша, то бишь их, коридорно-застольная общажность и впрямь немыслимо высока, духовна и что именно здесь и сейчас мы, то бишь они, последние в мире — последние из людей, кто вместе. И кому дано некое последнее на земле общее счастье. Пусть даже ни за что дано. Пусть случайно. (Пусть даже по ошибке.) Но ведь дано, это мы, это наша жизнь, и мы ее еще застали: мы успели!

Однако меня уже раздражали мои же слова. И, как бывает ближе к вечеру, на спаде, неприятно кольнуло, а ну как и впрямь это лучшее, что я за свою долгую жизнь им, то бишь нам, сказал.

В первые минуты Венедикт Петрович огляделся. И фотографию в книжном шкафу (я поставил ее за стекло — мы маленькие, рядом отец и мама) он, конечно, заметил. Улыбнулся.

— У тебя неплохая мебель, — произнес он. Голос тих. Так произносят оставшиеся наконец наедине родственники.