Андеграунд, или Герой нашего времени

Купил Вене сыра. В их отделении испортились сразу оба холодильника: продукты, лежа холмами на столе, портятся. Несчастные психи ходят вокруг стола, принюхиваются и так жалко ссорятся, съев чужое.

Двести граммов вареной колбасы. Батон. Молока в пакетах не было. С бутылкой к больным не пустят...

Вернулся, уже темнело.

Я поговорил с отставником Акуловым. Постояли вместе в коридоре, покурили. Его, конечно, тоже вызывали, зная его угрозы (на словах) в адрес кавказцев. (Меня вызывали как не прописанного здесь, как бомжа. Которого к тому же видели ночью.) Акулов рассказал — его спрашивали долго; и после протокола еще задержали на лишний час. Убитый с кем-то выпивал, сидя на скамейке, вот они и схватились за мужиков. Про бутылку даже не вспомнили, усмехнулся Акулов. А ведь должна же быть там бутылка, из горла пили — не из стаканов же! Не поискали. А потому что лентяи. Зарплата ментам приплывает сама собой. Ленивые суки. На черта им вообще чем-то заниматься...

— Не найдут, — подытожил Акулов, махнув рукой.

— Думаешь?

— Разве что убийца сам подставится.

Акулов уверен: если убийца не задергается, не вляпается сам в какую-нибудь новую поножовщину, дело останется на нулях.

Подошел Курнеев. Курил, слушал. Тоже согласился: милиции сейчас заводиться неохота — лень!

— Спишут на межкавказские распри: мол, счеты свели. И делу конец.

Мы посмеялись. Да, похоже. Да, да, так и будет. (Во всяком случае, взамен меня никто не пострадает, спи, подружка, спи крепко, — это я подсказал, подшепнул своей совести, в промельк вспомнив, как она там?)

—...Год назад я уже видел одного такого. Меж собой подрались! Всю ночь валялся на улице. Пристреленный, — сказал Акулов.

— Я тоже его видел.

— Кто стрелял, так и не нашли? — спросил Курнеев.

— Не.

А все же я был удивлен. Интеллект, мой верный служака, как же он старался, пыхтел, лез в пыльные углы, воевал, помогая мне не ступить в ямы и обойти ловушки. И еще похваливал, поощрял меня (и сам себя) в переигрывании нашей жалкой (с точки зрения сыска) милиции! Я всматривался в себя: тяжело всматривался и легко удивлялся. Застукал свое «я», как женщину с кем-то. Конечно, сразу и простил — ведь мое я. Но с легким разочарованием. Мол, я-то тебя ценил особой ценой.

При всматривании в себя (в свое «я») нет раздвоения. При взгляде в зеркало, мы ведь тоже, соотнося, отлично понимаем, что реальный человек и человек, отраженный на зеркальной поверхности, — один. Одно целое.

«Я» в ответ только молча (и отраженно) смотрело. Нет, оно не было на чем-то застуканным и пойманным: оно не оказалось особо хитрым или там злым. Оно лишь на чуть приоткрыло мне свои заспанные молочные глазки с детской жаждой жить и с детским же выражением в них скорее животного мира, чем человеческого. Не страх — а вечность. Эти глаза (глаза моего «я», которое убило, а теперь припрятывало концы, как все люди

) оказались похожи на глаза животных. Мы все в этом схожи. Глаза собаки, лошади. В таких глазах в достатке и боли, и печали, но нет кой-какой мелочи... знания смерти. Глаза смотрят и не знают про будущую смерть. И, стало быть, «я» с этой стороны вполне самодостаточно — оно живет, и всюду, куда достает его полупечальный-полудетский взгляд, простирается бессмертие, а смерти нет и не будет. А если есть бессмертие, все позволено.

Не сама мысль удивила, а то, с какой легкостью она не то чтобы вместилась в мое «я» — обнаружилась в нем.

И еще яма. Ямка, чтоб проскочить. Сюжет нет-нет и выявлял (подсказывал) свои ухабы и рытвины (нормально!), а я их не чувствовал. Я лежал, почитывая диалоги Платона, когда в дверь стукнули.

— Петрович, спустись к вахте — тебя к телефону!

Вечернее вторжение могло быть только чужое (со стороны), потому что и Викыч, и Михаил не станут звонить вахтеру, зная, что я у Конобеевых.

Я спустился. Удачно, что я читал. После чтения мой мозг суховат, мыслит короткими цепкими фразами. Не чужд и прихотливой логики. В такую минуту меня не напугать.

— Алло.

— Петрович?.. Приве-ет, — баском заговорил. (Незнакомый мне голос.)

— Привет.

— Я буду говорить прямо: не люблю тянуть. (Он хе-хекнул. Простецки. Мол, все мы люди.) Я знаю о тебе. Знаю про ту скамейку. Но я хочу что-то иметь за мое молчание.

Он тут же добавил, что именно:

— Деньги.

— Да ну? — сказал я. (Холодок не возник. Не чувствовать.)

Я ждал. Пусть скажет что-то еще.

— Получу деньги — буду молчать.

— Много ли хотите? — спросил я на «вы». Спросил сухо, но с ноткой. (С зашевелившимся вдохновением.)

Он сказал:

— Мне деньги очень нужны. Тридцать тысяч. (В то время — тысяча долларов.)

Я засмеялся.

— Отчего ж не полмиллиона?..

— Я говорю серьезно.

— Я тоже, — сказал я. — Тридцать рублей ровно. (Один доллар.) Но не сразу. По частям. У меня скромный и в общем случайный заработок. Годится?

Еще раз засмеявшись, я повесил трубку.

Ночью он опять позвонил. Опять на вахту.

— Это снова я.

— Ну?

Долгая пауза. Ночная и затянутая пауза (мне бы сразу бросить трубку — впрочем, кто знает, как лучше). Он сказал:

— У меня улика.

Тут я рассвирепел: