Андрей Белый. Новаторское творчество и личные катастрофы знаменитого поэта и писателя-символиста

Прошел год. Теперь она одна в холодном доме: она подходит к мерзлому окну, видит волков и мертвую луну…

И ставни закрывать велит…Как пробудившаяся совесть,Ей полуночный ветр твердитМоей глухой судьбины повесть.

В стихотворении «Совесть» жалобы поэта, закованные в броню пушкинского стиля, звучат незабываемой обидой:

Им отдал все, что я принес:Души расколотой сомненья,Кристаллы дум, алмазы слез,И жар любви, и песнопенья,И утро жизненного дня.Но стал помехой их досугу.Они так ласково меня

Из дома выгнали на вьюгу.

Любовная тоска нашептывает мысли о смерти:

Мне жить? Мне быть? Но быть зачем?Рази же, смерть!(«Стезя»)

Или:

Слепи,Слепая смерть!Глуши,Глухая ночь!(«Ночь»)

Вот он в деревне; из дома несутся звуки Гайдна:

Какая тишина! Как просто все вокруг!Какие скудные, безогненные зори!

Как все, прейдешь и ты, мой друг, мой бедный друг,К чему ж опять в душе кипит волнений море?(«Ночь»)

Чтобы уйти от «терпкой боли», чтобы пережить «бесценных дней бесценную потерю», нужно замкнуться в себе и отвергнуть «мир явлений». Мы переходим к третьему отделу «Урны» – «философическая грусть». «Разуверение» в любви приводит поэта в погружению в философию. Но ни Коген, ни Наторп, ни Риккерт не дают ему утешения. Впоследствии, переделывая свои стихи для берлинского издания «Стихотворений» 1923 года, Белый предварил этот отдел следующим предисловием: «Отдаваясь усиленному занятию философией в 1904–1908 годах, автор все более и более приходил к сознанию гибельных последствий переоценки неокантианской литературы: философия Когена, Наторпа, Ласка влияет на мироощущение, производя разрыв в человеке на черствость и чувственность. Черствая чувственность – вот итог, к которому приходит философствующий гносеолог: и ему открывается в выспренных полетах мысли лик Люцифера. Отсюда влияние Врубеля в предлагаемых строках… Стихотворения эти живописуют действие абстракции на жизнь: эта абстракция действует, как тонкий и обольстительный яд, оставляя все существо человека неутоленным и голодным».

В «Моем друге» книги «Урна» «философическая грусть» окрашена иронией:

Уж с год таскается за мнойПовсюду марбургский философ.Мой ум он топит в мгле ночнойМетафизических вопросов.…………………………………………….«Жизнь, – шепчет он, остановясьСредь зеленеющих могилок, —Метафизическая связь

Трансцендентальных предпосылок».

В стихотворении «Искуситель», посвященном Врубелю, рассказывается о строгом и холодном госте, посещающем поэта за чтением Канта:

О, пусть тревожно разум бродитНад грудою поблеклых книг…И Люцифера лик восходит,Как месяца зеркальный лик.

Отделы «Тристии» и «Думы» вдохновлены философской поэзией Тютчева и Баратынского. Белый очень искусно подражает старшим поэтам.

Вот напев на голос Тютчева:

И все же в суетности бреннойНас вещие смущают сны,Когда стоим перед вселеннойУглублены, потрясены.(«Жизнь»)

Или еще:

Вот бездна явлена тоской,Вот в изначальном мир раздвинут…Над бездной этой я рукойНечеловеческой закинут.(«Просветление»)

Вот – Баратынский:

Душа полна: она ясна.Ты – и утишен, и возвышен.Предвестьем дышит тишина,Как будто старый окрик слышен.

«Урна» – книга искусных стилизаций. Работая над историей русского стиха, изучая развитие ритмических линий от Державина до Блока, Белый проверяет свои теории на практике – и параллельно статьям о ритме пишет стихи «Урны». Батюшков, Пушкин, Тютчев и Баратынский облекают его несчастную любовь к Л.Д. Блок в торжественные складки классического стиля. Но возвышенная и благородная простота этой одежды редко соответствует внутренней значительности стихотворений; чаще всего «преобладает». Это представляется стилистическим маскарадом. Автор «Урны» – великолепный версификатор, но не великий поэт.

Глава 6

«Серебряный голубь»