Андрей Курбский

На камне мшистом в час ночной,Из милой родины изгнанник,Сидел князь Курбский, вождь младой,В Литве враждебной грустный странник,Позор и слава русских стран,В совете мудрый, страшный в брани,Надежда скорбных россиян,Гроза ливонцев, бич Казани...«Далеко от страны родной,Далеко от подруги милой, —Сказал он, покачав главой, —

Я должен век вести унылый.Уж боле пылких я дружинНе поведу к кровавой брани,И враг не побежит с равнинОт покорителя Казани.До дряхлой старости влачаУнылу жизнь в тиши бесславной,Не обнажу за Русь меча,Гоним судьбою своенравной.За то, что изнемог от ран,Что в битвах край родной прославил,Меня неистовый тиран

Бежать отечества заставил:Покинуть сына и жену,Покинуть все, что мне священно,И в чуждую уйти странуС душою, грустью отягченной.В Литве я ныне стал вождем;Но, ах! ни почести великиНе веселят в краю чужом,Ни ласки чуждого владыки...Увы! всего меня лишилТиран отечества драгова.

Сколь жалок, рок кому судилИскать в стране чужой покрова»[13].

К. Ф. Рылеев заложил основы художественного образа Курбского как романтического трагического героя, патриота, изгнанного тираном из любимого Отечества. Эта тема получила развитие в «Борисе Годунове» А. С. Пушкина (1825). Образ Курбского понадобился поэту для иллюстрации центральной идеи трагедии о неотвратимости возмездия. Правда, здесь была привлечена фигура не самого Андрея Курбского, а его выдуманного безымянного сына, вступившего в войско Самозванца для похода на Москву. Пушкин с сочувствием говорит о Курбском-старшем, изображает его патриотом потерянной Родины:

Уединен и тих,В науках он искал себе отрады;Но мирный труд его не утешал:Он юности своей отчизну помнил,И до конца о ней он тосковал...Несчастный вождь!..

Вторжение сына Курбского на Русь в составе польско-литовской армии изображено Пушкиным как восстановление исторической справедливости в отношении его отца. При этом не важно, каковы истинные цели Самозванца, в войске которого следует потомок князя Андрея. Юный Курбский – «чистая душа», которая ликует при возвращении на Родину:

Вот, вот она! Вот русская граница!Святая Русь, Отечество! Я твой!Чужбины прах с презреньем отряхаюС моих одежд – пью жадно воздух новый:Он мне родной!.. теперь твоя душа,О мой отец, утешится, и в гробеОпальные возрадуются кости!Блеснул опять наследственный наш меч!Сей добрый меч, слуга царей московских![14]

С. О. Шмидтом совершенно верно замечено, что «в первой трети XIX века тему „Курбский“ связывали с вопросами нравственности в их общечеловеческом аспекте (исходя, естественно, из общехристианских представлений) и с неизменно волнующей проблемой нашей общественной жизни „Государь и общество“, и, соответственно, с вопросом о формах публичного выражения отношения к государю, к стилю взаимодействия его с окружающими... И примечательно то, что все, о чьем восприятии Курбского и написанного им, нам известно, были убежденными монархистами (кроме разве что К. Ф. Рылеева) и понимали, что и сам Курбский не мыслил иной системы государственной власти, чем монархическое правление. Но приводимые им свидетельства тирании и злодейств Ивана Грозного были использованы с конца XVIII века для обоснования различия „самодержавия“ и „самовластия“, значения „совета“ государю – и в исторической литературе (М. М. Щербатов, В. Ф. Тимковский и особенно пространно и, так сказать, доходчиво Н. М. Карамзин), и в художественной (М.М.Херасков... и, конечно, Пушкин в „Борисе Годунове“ и в стихах 1836 года)» [15].