Андрей Миронов: баловень судьбы

Там же, в Астрахани, нашлись замечательные улицы с покосившимися деревянными домиками и заросшими камышом трамвайными путями, по которым достаточно было пустить старый трамвайный вагон, чтобы все обрело облик середины тридцатых. Увы, ни одного старого трамвая во всей Астрахани не было – одни новенькие, чешские. Трамвай пришлось доставлять из Ленинграда – каких трудов это стоило, лучше не описывать…

Я начал снимать со сцены опознания убитых в судебно-медицинском морге, настоящем, с настоящим покойником, которого в кадре, правда, не было видно, но все участники съемки могли испытать те же ощущения, что и герои. Актерам это сыграть не помогло, они сфальшивили, сцена не получилась, мы ее выбросили. А вот снятая вслед за тем сцена в предбаннике морга, которой мы в итоге тоже не воспользовались, получилась потрясающе. И актеры и все мы уже впитали в себя это ощущение соприкосновения со смертью.

Нам повезло со съемками в Астрахани. Снимать надо было обязательно в пасмурную погоду (в солнечную пейзаж города совершенно невыразителен) и обязательно, чтобы был снег. Нас все предупреждали, когда мы туда ехали: «Снежных дней в Астрахани бывает в году пять-шесть от силы». Но их выпало на этот раз как раз столько, сколько нужно было, чтобы все успеть. И почти все время была пасмурная погода.

Сцена облавы далась нам очень тяжело. Всю ее надо было снимать в тумане, а стояло солнце. Работать приходилось утром, когда солнце еще не взошло, и вечером, когда только что зашло. По два кадра в день: каторжное напряжение все это выдержать. Ну и, естественно, перерасход, невыполнение плана, мы в отстающих, премиальных не видать. Впрочем, моя группа их никогда и не видела…»

19 января Миронов снова вышел на сцену родного театра – играл в «Трехгрошовой опере». На следующий день в «У времени в плену». Затем снова снимался в «Лапшине».

25—26 января по ЦТ состоялась долгожданная премьера фильма Ильи Авербаха «Фантазии Фарятьева»

(21.35). Как мы помним, картина была закончена производством еще в июне 1979 года, но в течение двух с половиной лет лежала на полке по вине руководства Гостелерадио – ему это кино не нравилось. А особенно не нравился Миронов, который в роли Фарятьева не был похож сам на себя. Однако как руководители ТВ ни упирались, но авторам фильма удалось-таки пробить чиновничью стену. И фильм дошел до массового зрителя. Правда, после премьеры разочаровавшихся было очень много. К ним пришли те же мысли, что ранее к теленачальникам: такой Миронов их не устраивал. Действительно, в роли Фарятьева от былого Миронова – баловня судьбы, человека, дергающего за усы Фортуну, не осталось и следа. Но если подходить к фильму с позиций высокого искусства, то именно эта роль стала одной из вершин в творческой карьере Миронова. Вот как пишет об этом В. Кичин:

«Фирменно» изящный, раскованный, элегантный Миронов предстал перед нами неловким, закомплексованным, заторможенным, вечно не знающим, куда девать руки, вечно стесняющимся своей громоздкости («слон в посудной лавке»), своего грубо вылепленного лица («я понимаю, что я некрасив, то есть лицо у меня неприятное…»). Его Фарятьев прямая противоположность своим мечтаниям – абсолютно антиромантичная внешность, прилизанные, зачесанные набок волосы, ресницы альбиноса, безбровое лицо с всегда обыденным, стертым выражением. Серый пиджак, серая рубашка, серый галстук в казенную полоску. Не садится, а присаживается, помещает себя на стул, сидит на краю, и рука врастопырку неловко опирается на сиденье. Для него любое движение тягостно и трудно, он не привык быть «в обществе». И сватовство ему тоже мучительно – но еще мучительнее одиночество вдали от любимой, потому что любить он умеет бескорыстно и самоотреченно.

Эта как бы бесцветная личность является нам не просто на «бытовом уровне» – как документальный слепок с натуры. Миронову изначально чуждо перевоплощение как конечная цель – его пребывание в роли всегда двойственно, наполнено мерцающим смыслом, каждая краска таит в себе для нас некий вопрос – отчего так? Просто ли серость перед нами, или эта серость вынужденная, качество приобретенное, своего рода уродство, горб, наращенный на человеке искаженной социальной средой? Да, конечно, мы видим Фарятьева глазами Шуры, замученной вечным трудом и неустроенностью стареющей учительницы музыки. Она тоже безнадежно влюблена, но в некоего Бетхудова, который так и не появится на экране, но о котором все постоянно говорят, и это, по рассказам, полный антипод Фарятьеву – уверенно идущий по жизни, удачливый, умеющий и одеваться и жить. Мы угадываем в нем ясный социальный тип – приспособленца и циника, одного из предприимчивых хозяев жизни в те застойные времена…