Андрей Николаевич на рандеву, или ниспровержение прототипов

И вдруг… Варя ответила согласием на предложение Николая. Но как неудачно (или удачно) для себя… „… Поговорите с папенькой… я знаю, вы хороший человек; вы честный человек; вы не то, что Колосов…“ Что? „Если она любила Колосова, — думал я, — как же это она так скоро согласилась?..“ Не любила? Уже не любит? Она больше не любит Андрея Колосова?.. Но… тогда зачем она?.. Николай просто-напросто… перестал бывать в семействе Сидоренко! В сущности, он поступил с девушкой гораздо грубее, нежели Андрей. Тот хотя бы не делал ей предложения. Разумеется, Николая мучит совесть (без кавычек). Но (опять же)… „Я начал гораздо более думать о Колосове чем о Варе… везде и беспрестанно видел я перед собой его открытое, смелое, беспечное лицо. Я снова стал ходить к нему. Он меня принял по-прежнему. Но как глубоко я чувствовал его превосходство надо мною! Как смешны показались мне все мои затеи…“ То есть это какие же „затеи“ на самом деле? Что стало „смешно“? „Мелкие хорошие чувства: сожаление и раскаяние“? Собственное „неумение“ решительно расстаться с некоей „разлюбленной женщиной“? Или попытки выделиться из „общего числа“ и встать в „особенную“ близость к Андрею Колосову, „недоступному идеальному объекту“, который не вправе сделать достойный себя выбор, потому что… его самого, „реально“ и твердо, и даже с возможностью „кровавой развязки“, выбрал Танюша Щитов, „похожий на комнату неподметенного трактира“…

В одном из вариантов концовки любимый Иван Сергеевич делает серьезные печальные глаза и (чувствуя, что в системе „гетеро“ мало кто оценит „естественность“ того, как бросил Колосов Варю) принимается несколько несвязно уверять: „Разлука с Варей ему стоила многого… я в этом уверен; я не пользовался тогда его доверенностью и не мог знать, что именно происходило в нем…“ А дальше уже интереснее: „Но любовь, истинную любовь он испытал после… я вам когда-нибудь расскажу все это, если я вам не слишком надоел сегодня…“

Общение с моим любимым Иваном Сергеевичем открывает мне бесчисленные возможности наслаждения; и никогда, никогда оно, это общение, не надоест мне!.. Я столько раз уверяла его в этом! Но он… он так и не рассказал мне, кто же это решился на попытку вырвать прекрасного Андрея Николаевича из кровавых когтей Танюши Щитова. И потому я имею основания предполагать, что попытка эта завершилась очень печально и для того, кто попытался, и для милого Андрея; а, возможно, что и для Танюши Щитова…

Повесть „Андрей Колосов“ была написана в 1844 году, и тогда же и опубликована. Оценена по достоинству так и не была (и до сих пор не оценены ее изящество и прелесть). В 1856 году вышли в свет „Повести и рассказы“ Тургенева. Лев Николаевич, отчаянный антагонист Тургенева, записал в дневнике: „…прочел все повести Тургенева. Плохо.“ Что означало это резкое „Плохо“? Вероятно, то, что сам Толстой не должен писать так! То есть не пиши так, как тебе неорганично; будь самим собой, тролль! Впрочем, в одном из писем к В. В. Арсеньевой, едва не ставшей его женой, Толстой несколько смягчался: „Посылаю Вам еще „Повести“ Тургенева… по-моему почти всё прелестно…“ И — в другом письме к ней же: „…особенно из них рекомендую „Андрей Колосов“…

В 1873 году Лев Николаевич начал работу над „Анной Карениной“. Минуло почти двадцать лет, но пленительного Колосова Толстой не позабыл и выбранил его естественность с позиций системы „гетеро“: „Он не знал, что его образ действий относительно Кити имеет определеннее название, что это есть заманиванье барышень без намерения жениться и что это заманиванье есть один из дурных поступков…“

Что же касается интересующих нас в данном случае отношений „гомо“, то и здесь Лев Николаевич высказал свое мнение в „Анне Карениной“. Скажем прямо: он не хвалил и не восхищался, и даже немножко посерживался; но обыденность, нормативность подобных отношений (хотя бы в армии) он признавал.

„…Из входной двери появились два офицера: один молоденький, со слабым, тонким лицом, недавно поступивший из Пажеского корпуса в их полк; другой пухлый, старый офицер с браслетом на руке и заплывшими маленькими глазками.

Вронский взглянул на них, нахмурился и, как будто не заметив их, косясь на книгу, стал есть и читать вместе.

* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *

Пухлый офицер взял карту вин и обратился к молоденькому офицеру.

— Ты сам выбери, что будем пить, — сказал он, подавая ему карту и глядя на него.

— Пожалуй, рейнвейну, — сказал молодой офицер, робко косясь на Вронского и стараясь поймать пальцами чуть отросшие усики. Видя, что Вронский не оборачивается, молодой офицер встал.

— Пойдем в бильярдную, — сказал он.

Пухлый офицер покорно встал и они направились к двери.

* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *

— Вот неразлучные, — прибавил Яшвин, насмешливо глядя на двух офицеров…“

Но пресловутое „общество“ оказалось терпимее к отношениям „гомо“, нежели к адюльтеру; и вместо задуманного романа „Андрей Николаевич“ пришлось Толстому написать „Анну Каренину“, вот так.

Примечания