Уже минут пять я пытаюсь поймать чайку в объектив аппарата. Моя женщина и я задумали «щелкнуть» друг друга на фоне восхода – после ночи танца, подогретого вина и любви. И непременно чтобы с чайкой. Наконец, птицы попадают в объектив, и кадры прочно оседают в памяти бесстрастной коробочки с линзами и плёнкой. Мы довольны. У нас получилось.
Когда-нибудь выйдет из строя фотоаппарат, когда-нибудь истлеет эта плёнка. Когда-нибудь здесь не станет и нас, и чаек, пролетающих над пирсом. В этом – правда. Но она также и в том, что мы здесь, и мы вместе. Думаю, что никто толком и не знает, что ожидает нас за «последним порогом». Есть ли после физической смерти что-то ещё, кроме тлена и праха, или нет. Точно так же, как и ответ на вопрос о смысле жизни. Для кого-то этого ответа не существует, и существовать не может. Для кого-то ответов множество, как при делении любого натурального числа на ноль: бесконечность, которая не поддаётся пониманию. Просто потому, что любой человек смертен, а следовательно, конечен.
Лучи рассвета ударяют в море, заставляют волны играть тысячами бликов. Свежий ветер, прохладная морская вода, отчаянно весёлая атмосфера города шуток убивают уныние. Вышибают остатки депрессии чудовищными, зубодробильными нокаутами. Грусть, тоска, лень, сомнения и неуверенность загнаны в угол. Им некуда деваться. У них нет путей отступления и возможности провести матч-реванш.
А если вдруг по какому-то недоразумению настроениям упадка всё же удастся просочиться сквозь канаты моего ринга, думаю, они получат оперкотом в зубы столько раз, сколько потребуется.
Здесь и сейчас. Вчера и сегодня. Завтра и послезавтра.
В любое время.
THE END