Ангел страха

Поезд издал протяжный свист и начал отрывисто стучать; стук этот явственно и нервно отдавался по всем вагонам, словно это стучало его волнующееся стальное сердце. Так, по крайней мере, казалось Володе, собственное сердце которого стучало в такт поезду. В сетке над его головой тихо плескались банки с заспиртованными морскими звездами и водорослями, и от птичьих коллекций крепко пахло нафталином. Высунувшись из вагона, он с наслаждением ощущал капли холодного пара на своем разгоряченном лице. Самый вид низкого, закоптелого неба казался ему приветливым и родным.

И он чувствовал, как в волнах надвигавшейся на него могучей стихии медленно, но бесповоротно расплывалась обуявшая его сентиментальная тоска.

— Здравствуй, жизнь! — хотелось ему крикнуть навстречу выплывавшему каменному оазису, с которым он был связан незримыми духовными узами.

И он бы крикнул, если бы в то же время от этого закоптелого неба и этих затверженных, знакомых, изжитых контуров не пахнуло ему в душу одиночеством беспросветной скуки.

Наследственность

Иногда, по ночам, маленького Трунина одолевал томительный страх, смешанный с чувством необъяснимого, жуткого, любопытства. Он лежал и думал о том, что над их домом, над всем городом и вокруг всей земли лежит темное и глубокое небо с яркими большими звездами, и ему хотелось плакать оттого, что небо такое темное и глубокое, и звезды такие большие и яркие.

Он начинал потихоньку стонать, чтобы разбудить старую Власьевну. Старуха просыпалась и садилась на своей постели.

— Вы чего опять расхныкались? — спрашивала она, сидя в одной рубахе и громко почесываясь.

— О, страшно, нянечка! — шептал он, внезапно задрожав всем телом. — Сам не знаю, чего-то страшно…

— О, глупый! — говорит Власьевна, судорожно зевая. — Ну, спите: я посижу… С нами сила крестная.

И она, глухо и невнятно бормоча, крестит окна, его постельку, свой рот…

А ночь темная и окна серые. Часто, как сквозь сон, слышит он пение петухов: поют два петуха — один с их двора, другой петух лавочника. Слышно, как, скрипя и громыхая, тяжело тянутся обозы, стены и стекла дрожат. И мальчика пугает это непонятное ночное движение…

Утром, когда еще всюду темно, на кухне слышится треск ломаемой лучины, и начинает гудеть самовар. А мальчик все еще лежит с открытыми глазами, выставив из-под одеяла часть своей стриженной головы. И жутко и вместе приятно ему, и немного тошнит от бессонницы. Слышно, как мышь скребется, как трещит сама собою мебель, как дышат в комнатах сонные люди.

Под самое утро мальчик засыпает, и ему снятся странные сны: видит он себя на крыше высокого дома — кругом небо и звезды… и тишина такая, что сердце стынет вместе от страха и удивления. Он хочет крикнуть и вдруг медленно, медленно падает и со стоном приходит в себя.

На другое утро Власьевна, подперши щеку рукой, обстоятельно докладывает, что Сереженька ночью опять не спали, все чего-то пужались.

— Нервный, впечатлительный ребенок! — говорит мама, отрываясь на мгновенье от «Русского Богатства» и поправляя на носу пенсне в черепаховой оправе. — Прошу вас, Власьевна, не рассказывайте им на ночь страшных сказок.

Но няня недовольна на что-то и продолжает ворчать.

— Довольно, Власьевна, довольно… Прошу вас! — раздраженно говорит мама.

И маленький Трунин знает, почему мама говорит: «довольно». Она не любит, когда Власьевна жалуется на то, что он на ночь плохо или даже совсем не молился. Мама сама не молится, а папа называет священников «попами» и «долгогривыми», причем мама ему всегда выразительно мигает. Изо всего этого, а также из того, что постов они не соблюдают, маленький Трунин заключает, что молиться Богу и ходить в церковь должны только маленькие да прислуга, а когда он вырастет большой, он тоже не будет ходить к обедне, где бывает всегда ужасно скучно.

Эта же самая Власьевна причесывала и обдергивала мальчика, когда он шел к обедне или говеть. Часто мальчик ловил при этом на себе долгий и грустный взгляд матери. Он вопросительно взглядывал на нее. Она говорила:

— Ступай, милый…

Чтобы противодействовать болезненному развитию у мальчика фантазии, был выработан подробный план его воспитания. Трунин часто слышал, как папа и мама, плотно затворив все двери, подолгу и резко спорили о том, как его воспитывать.

— Он немилосердно искажает факты, — озабоченно говорил отец. — Это — последствие сказок и фантастических повестей. Я бы охотно сжег всю эту детскую литературу! Пусть он набирается трезвых, положительных сведений…

— Меня беспокоит другое, — печально возражала мама. — Ты сам знаешь, что у него дурная наследственность. Я так боюсь, что ему передадутся мои припадки черной тоски. Конечно, у меня это — последствия искалеченного, мистического воспитания, но мне так страшно за него… О, научи же меня, научи, что надо теперь делать!

— Факты, — говорил папа, точно топором рубил. — Факты… естественно-научное образование… дисциплина ума…