Ангелоиды сумерек

Потому что на этих словах дверь распахнулась, и на фоне серебристого восхода, как в окладе, появились лица и фигуры.

Бет с младенцем на руках. Трое Волков в парадной форме. Мария, что держала за руку Гарри. И тонкая, как деревце, тёмная, как вечер, сладостная, как дух июньских лип, моя Абсаль в свадебном наряде. Моя прекрасная дама. Не дитя и не дочь. Не жена и даже не невеста. Просто моя неотъемлемая часть. Multaque pars mei, как говаривал старина Гораций.

– Я же думал своими детьми человеческий род приумножить, – сказал я перед тем, как окончательно сдаться обстоятельствам.

– А кто, по-твоему, мы сами? – ответил Хельм. – Кто, если не самые настоящие люди?

IV

Высоко застёгнут ворот,И худые ноги босы…

Сон мой сладостно распоротВзглядом глаз его раскосых.За покатыми плечами

Золоченый самострел,Неуместными речамиДух смущаться не посмел,Молча на него смотрел.

М. Кузмин

После долгого пребывания на вольной природе обиталище Хельмута показалось нам с Абсаль тесноватым и уж очень круто навороченным. Нет, не надо думать, что мы подселились к царственному казнителю оба или вытеснили его из угретой берлоги: он сам предложил от широты сердечной. Наше Братство Волков не то что распалось, но конкретно перетасовалось. Гарри перебрался к Марии, с которой у него затеялся крепкий амбивалентный роман, не желая возбуждать мою ревность бурными изъявлениями чувств. Иоганн не отходил от своей Беттины и мальчишки, которого, нехило поразмыслив, назвали Вульфрином, то есть Волчонком. Я, кстати, не возражал: почему-то моё благополучно состоявшееся отцовство отзывалось внутри не так чтобы очень. Амадей, вытесненный со всех фронтов, кроме жилищного, настоятельно приглашал Хельмута к себе в музыкальную лабораторию, как он это назвал. Туда он стаскивал те найденные им в сокровищнице информационных лепестков предметы, которые тем или иным образом могли терзать слух, и, как я понимаю, уповал на то, что отыщет в палаче родственную душу. Так что в нашем с дочкой распоряжении оставалось аж две обжитых комнаты – это не считая огромного полупустого здания с пыльными экспонатами.

Не нужно, однако, думать, что Абсаль, рождённая на Острове Пятницы, просто не понимала смысла и значения окружавших ее вещей. Уж кем-кем, а дикаркой ее считать было невозможно с самого начала, азы же русской и европейской культуры вошли в нее сходу, как нож в масло. Но когда ты сколько-нисколько провёл в дружественной лесной среде, охотно предоставляющей тебе всё, что нужно для существования, но не для комфорта, некий благородный аскетизм буквально въедается тебе в печёнки. Причем аскетизм, отчасти выдержанный в японской эстетной манере: толстые циновки, занимающие всю ширину пола, резные буковые подголовники, подозрительно напомнившие мне… ну, без обиняков: низкую плаху, – глиняный таз и такой же кувшин для ополаскивания. Наши скудные наряды были развешаны по стенам вместо картин, сундук для книг и мнемокристаллов (потрясное новшество: информацию с них можно было считывать без всякой техники, всего-навсего прижав ко лбу, как тфиллин) использовался как диванчик для сидения гостей, а драгоценный пищевой фарфор и узкая кружевная скатёрка украшали собой нишу в стене. Получилась своеобразная токонома, которую разрушали только ради смертных гостей. Например, Асии, которая не только осталась в городе, причём фактически одна, но и весьма плодотворно обслуживала сумрачников. После успеха с Беттиной, которой гранатовый браслет помог родить хорошего мальчишку, и отчасти со мной она всё прикидывала, чем лучше припечатать скромницу Абсаль.

– Я представляю себе уваровит… Нет, гранаты – это слегка поднадоело, – говорила она. – Однажды я видела прозрачные кварцы со вкраплениями целого полчища дендритов – вот это была красота. Их ещё полируют огромным кабошоном.

Однако Абсаль не захотела ничего, что бы сдавливало палец или руку или оттягивало шею, и дело так и заглохло.