Ангельский концерт

— Опять эти яйца, — забурчал я, ковыряя осточертевшую субстанцию. — Что-то у меня нет аппетита… Невозможно же, в конце концов, есть яичницу семь дней в неделю!

Отложив вилку, я потянулся за кофе, и тогда Ева торжественно произнесла всего одно слово:

— Гонорар!

— При чем тут гонорар? — возмутился я.

— При том! Хочешь овсянку — в качестве альтернативы? А если и это тебя не устраивает, тогда подумай вот о чем. Тебе не кажется, что наши вчерашние усилия оказались настолько результативными, что Павел Матвеевич вполне мог бы их оплатить? Посуди сам — два опытных юриста (тут я ухмыльнулся) потратили уйму времени на то, чтобы вернуть кучу денег, о существовании которых человек даже не подозревал.

— Нет, — сказал я, мужественно принимаясь за яичницу. — Во всяком случае не сейчас. Ты не понимаешь…

— Потом будет поздно, — предупредила Ева, и в ее зеленых глазах вспыхнул пророческий огонек.

— Посмотрим, — пробубнил я с набитым ртом. — Как ты думаешь, Сабина сегодня дома?

— Где же ей быть. — Ева с грохотом отправила мою тарелку в мойку и отвернулась.

Около часу дня мы поднялись этажом выше, и я позвонил в дверь квартиры Сабины Георгиевны Новак. Встретила она нас прохладно, а Степан, ее скотчтерьер, даже не пожелал выползти из-под кресла, чтобы по обыкновению обнюхать мои джинсы.

— Редко навещаете соседей, — укоризненно заметила Сабина вместо приветствия. — Старики — народ обидчивый и где-то даже злопамятный. Мы со Степаном не исключение.

Пришлось покаяться, и когда эта парочка сменила гнев на милость, я с ходу взял быка за рога.

— Вот, — сказал я, кивая на Еву. — Эту особу интересует Матиас Грюневальд. И не просто так, а в связи с делом Кокориных.

— Чьим, простите, делом?

— Супругов Кокориных — Матвея Ильича и Нины Дмитриевны. Оба покончили с собой в июле этого года.

— Господи помилуй… Мне кажется, я где-то об этом слышала. Он ведь был художник или что-то в этом роде, верно? В газетах писали… А разве это имеет отношение к вашей новой работе?

— Никакого, — сказал я.

А затем коротко изложил все, что узнал с того дня, как ко мне явились Павел и Анна, прибавив собственные впечатления от посещения дома Кокориных и кое-что из вычитанного в блокноте Нины Дмитриевны.

Когда я закончил, Сабина проговорила:

— И все-таки — при чем здесь Грюневальд?

Мне оставалось только развести руками.

— Пока не знаю. Но Еве кажется, что это существенно.

Наша приятельница зачем-то водрузила на нос очки и, задумавшись всего на секунду, выстрелила короткой очередью:

— Изенгеймский алтарь. Шестнадцатый век. Высота — три метра, ширина — пять. На внешней стороне подвижных створок — «Распятие». До Грюневальда никто ничего подобного не писал. Хранится в Кольмаре, в музее монастыря Унтерлинден… Вы, кажется, сказали, что покойная Нина и ее отец в начале пятидесятых жили на поселении в Суюкбулаке?

Несмотря на возраст, память у Сабины была на зависть. Там надежно хранились самые поразительные вещи. И неудивительно — при такой-то биографии. Пять лет лагеря и шесть — ссылки, эмиграция в Штаты к нашедшемуся брату, полгода во Франции и Бельгии перед возвращением домой с малолетней дочерью, семейная драма, едва не отправившая Сабину на тот свет, и многое другое. Наша приятельница была из породы людей со стальным стержнем внутри, который от житейских катастроф делается только прочнее.

Я кивнул, соглашаясь. Сабина сама свернула как раз туда, куда мне требовалось.

— Ева, голубушка, — она слегка приподнялась в кресле. — Грюневальд, конечно, был потрясающим художником и умел видеть невидимое, но я все-таки не могу уловить, какая тут связь… Буду вам признательна, если вы заглянете в кухню — там, кажется, еще остался неплохой херес.

Ева удалилась, за ней последовал Степан, здраво рассудив, что кроме хереса на кухне найдется кое-что и для него.

— С сорок восьмого, — продолжала Сабина, — и до самой смерти Сталина продолжались аресты и посадки. Я как-то рассказывала вам, что загремела сначала в детприемник, а оттуда прямым ходом в зону. Но это перед войной, а после все происходило не так… брутально. Однако срока лепили громадные — двадцать пять стали такой же нормой, как десять в тридцать седьмом. Разница в том, что расстрельных приговоров было меньше… В лагерях ничего не менялось, но и на поселении жизнь осталась такой же собачьей. Климат, болезни, голод… Выживали те, кто физически покрепче и помоложе, и еще те, у кого «в России» остались родные и друзья, способные помочь. Люди в экстремальных ситуациях, как я заметила, вообще становятся щедрее…

Она вздохнула и клюнула из бокала. Кроме бутыли с испанским хересом на столе стояли маслины, свежий серый хлеб и сыр, к которому Степан отнесся с большим одобрением.