Ангелы с плетками

Приподняв мои ягодицы, Кеннет всматривался в самую интимную часть моего тела — такую нескромную, что я и сама никогда на нее не смотрела.

— Просто великолепно, — сказал он Анджеле, — просто великолепно: гладенькая, как у новорожденной.

— Дай-ка взглянуть, — откликнулась она.

Кеннет снял меня с груди и, усадив на подушку на краю постели…

Два часа.

Я уснула. Кеннет разбудил меня и велел продолжить рассказ.

— Ты станешь романтическим поэтом, дорогая, — говорит он, — но это потребует труда и самоотверженности. Это, прежде всего, каторжная работа. Задача гения — записывать все. Я прослежу за тобой.

Он так нетороплив, так уверен в себе.

— Записывай все, — повторяет он.

Я должна постараться.

Где я? Подушка. Да, подушка у меня под ягодицами. Он запрокинул мне ноги и раздвинул их на всю ширину, велев держать так, чтобы он мог полюбоваться зрелищем. Я задрожала от позора и почти сразу опустила ноги, сжав их как можно крепче и пытаясь укрыться от злобного любопытства.

Анджела так сильно ударила меня по лицу, что дернулась голова.

— Очнись, очнись, — зашипела она и, встав на колени позади меня, с такой силой раздвинула мне ноги, что даже кости хрустнули.

— Теперь я увидела, — сказала она Кеннету. — Размером с булавочную головку. Интересно, у нее уже были месячные?

— Вряд ли, — ответил Кеннет. — Она еще ребенок.

Он откинулся на спинку кресла, которое придвинул ко мне, и говорил так непринужденно, словно моя постыдная поза вовсе его не смущала.

— Все же лучше это выяснить, — настаивала Анджела. — У тебя уже были месячные? — спросила она, безжалостно ущипнув меня за руку.

— Она не понимает, что ты имеешь в виду, — заметил Кеннет.

И я действительно не понимала. Следующий его вопрос тоже ничего не прояснил:

— У тебя идет из пизды кровь? По несколько дней каждый месяц? — спросил он.

При одной мысли об этом я задрожала от страха. Прежде чем я успела возразить, Анджела ответила за меня:

— Ей явно невдомек, о чем мы толкуем. И впрямь повезло.

— Возможно, это ненадолго, — сказал Кеннет.

Я услышала, как церковный колокол в деревне прозвонил двенадцать: пока он отбивал время, все мы сидели молча.

Лицо Кеннета побагровело, хуй на животе вздулся. Кеннет встал и, держа его в руке, подошел и склонился надо мной. Отпустив мои ноги, Анджела спрыгнула с кровати и, схватив его за плечи, оттолкнула от меня.

— Только не испорть все, любимый. Потерпи. Нам еще никогда так не везло. Верь своей Анджеле, Кеннет, любимый.

Он проворчал что-то сквозь зубы, выпрямился и поправил на себе халат.

— Когда настанет час, — сказал он, — она прочувствует все по-настоящему.

После этого они отправили меня в мою комнату, я ушла туда голая и ошеломленная и уселась в темноте на стул. Дверь осталась приоткрытой, и в оцепенении я слышала, как они часто дышали и боролись, точно вступив в какую-то молчаливую схватку. Я не прикрыла свое голое, дрожащее в ознобе тело, и, зайдя пару часов спустя в мою комнату, они обнаружили, что я свернулась калачиком на стуле и не то сплю, не то бодрствую. Кеннет встряхнул меня. На бедрах у него висел тот же толстый кожаный пояс, а на Анджеле — ее непристойная игрушка, которую поддерживали белые кожаные подвязки и черный пояс, туго затянутый на узкой талии.

Не знаю, что они собирались сделать вначале. В руках у Кеннета был мой дневник. Он зачитал что-то из него вслух. Оба рассмеялись, а затем вдруг перестали хохотать.

— Допиши, — сказал он. — Сядь за стол и допиши.

Анджела уставилась на меня. На лице у нее появилось мечтательное выражение. Затем она с горящим взглядом вновь обратилась к Кеннету на иностранном языке.

— Пиши, — сказал он. — Последнее слово было «подушка». Запиши все-все. Мы обеспечим тебя всем необходимым.

Я пишу. Кеннет засунул мне хуй в левую подмышку и наблюдает за тем, как я пересказываю все эти ужасы, ужасы, ужасы. Мой дневник осквернен навсегда — осквернен, осквернен, осквернен, и всякий раз, когда при этой страшной мысли я перестаю писать, Кеннет щиплет ногтями мне кожу на спине, и это нестерпимо больно. Я так устала.

— Довольно, — говорит он. — На этом можешь остановиться.

Но мой дневник? Он осквернен.

— Если у тебя хватит глупости показать это матери, ты лишь доставишь ей удовольствие. Но пока остановись. Больше ни слова. Побереги себя до завтра. Тогда и продолжим.

Суббота

Проснувшись, я по-прежнему сидела за столом, обхватив голову руками, и не могла понять, где я. Едва собравшись с мыслями, вспомнила про дневник. Трепеща при одной мысли, что кто-то мог его увидеть, я зажгла лампу и, все еще голая, принялась в отчаянии обыскивать комнату. Дневника нигде не было.