Английский пациент

Когда вдруг случается неожиданный редкий дождь, они подходят к окну, вытягивая руки, стараясь дать как можно больше влаги разморенным жарой телам. На улице слышны крики, приветствующие кратковременный ливень.

– Мы никогда больше не будем любить друг друга. Никогда не сможем быть вместе.

– Я знаю, – говорит он.

В тот вечер она так настойчиво повторяла слова о разлуке.

Она сидит, погруженная в себя – словно в броне от этого ужасного открытия, сквозь которую он не может пробиться. Только его тело рядом с ней.

– Никогда больше. Что бы ни случилось.

– Да.

– Это его убьет. Ты понимаешь?

Он ничего не говорит, отказываясь от попытки увлечь ее за собой.

Спустя час они выходят на улицу. Вдалеке слышны песни, которые доносятся из открытых окон кинотеатра «Музыка для всех». Они должны расстаться сейчас, пока не закончился сеанс, чтобы ее не мог увидеть кто-нибудь из знакомых.

Они в ботаническом саду, возле кафедрального собора Всех Святых. Она видит слезинку на его щеке, подается вперед и слизывает ее языком.

Так же, как слизывала кровь с его руки, когда он готовил для нее и порезался. Кровь. Слезы. Он чувствует, как тело опустошается, внутри – лишь безжизненный холодный дым. Все, что осталось, – это знание будущего желания. Все, что следовало бы сказать, он не может сказать этой женщине, которая открыта, как рана, и слишком молода. Он не может предложить альтернативы тому, что больше всего любит в ней, – она не склонна к компромиссам, хотя лирические стихи, которые все так же любит, легко уживаются с реальным миром.

Ее настойчивость этим вечером. Двадцать восьмого сентября. Лунный свет почти высушил капли дождя на деревьях. Ни одна прохладная капля не упадет на его лицо, как слеза. Расставание в парке Гроппи. Он не спрашивает, дома ли ее муж. Дом – вот это освещенное высокое здание через дорогу.

Он видит ветви пальм над собой и их вытянутые листья. Похоже на ее голову и волосы над ним, когда они занимались любовью.

Прощаются без поцелуя. Только объятие. Он отрывается от нее и идет прочь. Потом оборачивается. Она все еще стоит. Он подходит и, подняв указательный палец, говорит:

– Я хочу, чтобы ты знала. Я пока по тебе не скучаю.

И пытается улыбнуться, но это дается с трудом. Его лицо ужасает ее, она резко дергает головой и ударяется виском о столбик ворот. Он видит, как ей больно. Но они уже разделились. Каждый пойдет своей дорогой. Между ними стена, которую она сама хотела возвести. Ее рывок, ее боль – это все случайно. Подносит руку к виску.

– Будешь скучать, – говорит она.

«С этой минуты, – шептала она ему раньше, – наши души или найдут друг друга, или потеряют».

Как это происходит? Любовь обрушивается, или ты падаешь в нее – и, так или иначе, рассыпаешься на кусочки.

Я лежал в ее объятиях. Поднял рукав ее рубашки выше, к плечу, чтобы видеть шрам от прививки. «Я люблю его», – сказал я. Этот бледный ореол на руке. Вижу, как медсестра инструментом царапает и пробивает кожу, вводя сыворотку; вижу, как это случилось много лет назад, когда ей было всего девять лет и она училась в школе.

VI. Тайник в пустыне

Он пристально смотрит вдоль кровати, по длине которой протянулась дорожка из простыни, рядом стоит Хана. Она обмыла его, а сейчас отламывает верхушку ампулы с морфием и поворачивается, чтобы сделать очередной укол. Его кровать – как лодка. Морфий разливается по телу и вызывает воспоминания о событиях и местах, словно географические карты, умещающие целый мир на плоском листе бумаги в двух измерениях.

Долгие вечера в Каире. Ночное небо простирается над головой; ястребов выпускают с наступлением сумерек, и они устремляются навстречу последнему свету пустыни в слаженном полете, будто бросаемые сеятелем зерна.

В 1936 году здесь можно было купить все – от собаки или птицы, которая возвращалась по одному звонкому свистку, до тех ужасных уздечек, которые надевались на мизинец женщины так, что она была привязана к вам на многолюдном рынке.

В северо-восточной части Каира была школа монахов, за ней – базар Хан-эль-Халили.

Мы смотрели из окна на узкие улочки, на котов, которые лениво развалились на крышах из рифленого железа и тоже поглядывали вниз, на улицу и ларьки. Над всем этим была наша комната. Окна с видом на минарет, фелуки, котов, ужасный шум. Она рассказывала о садах детства. Когда Кэтрин не могла заснуть, описывала мне сад матери – в подробностях, каждую клумбу, пруд, в котором водилась рыба и который замерзал в декабре, скрип решеток, увитых розами. Брала мою руку за запястье, там, где сливаются вены, и подносила к впадинке у основания шеи.

Март 1937 года, Увейнат. Мэдокса раздражает разреженный воздух. Всего четыреста метров над уровнем моря, но и эта минимальная высота раздражает его. Для того чтобы посвятить себя пустыне, он оставил родную деревушку Марстон Магна в Сомерсете[65], нарушил традиции и привычки, поэтому имел право на близость к уровню моря – так же, как на постоянную жару пустыни.