Английский пациент

— В Сицилии. Все время, когда мы продвигались за войсками, я думала о ребенке. Я разговаривала с ним. Я очень много работала в госпитале и ни с кем близко не сходилась. У меня был мой ребенок, и с ним я делилась всем. Я разговаривала с ним, когда обмывала раненых и ухаживала за ними. Я просто помешалась на ребенке.

— А потом твой отец умер.

— Да. Тогда умер Патрик. Я была в Пизе, когда узнала об этом… — Вот теперь она окончательно проснулась и садится прямо. — Послушай, а ты-то откуда знаешь?

— Я получил письмо из дома.

— Поэтому ты и приехал сюда, потому что знал?

— Нет.

— Ну, ладно. Не думаю, чтобы отец верил в поминки и все такое. Патрик обычно говорил, что хочет, когда умрет, чтобы на могиле играл женский дуэт. Скрипка и гармоника. И все. Он был чертовски сентиментален.

— Да. Его легко было разжалобить. Стоило ему увидеть женщину, которая страдает, и он пропал.

* * *

С долины поднялся сильный ветер, раскачивая кипарисы, которыми были обсажены тридцать шесть ступенек, ведущих к часовне. Начинался дождь, и его первые тяжелые капли упали на Караваджо и Хану. Было уже далеко за полночь. Хана лежала на выступе из бетона, а он ходил перед ней большими шагами, изредка вглядываясь в долину. В тишине был слышен только шум падающих дождевых капель.

— Когда ты перестала беседовать с ребенком?

— Не помню… может быть, когда работала в госпитале в Урбино. Как-то вдруг навалилось много работы. Были тяжелые бои при взятии моста через Моро, а потом при Урбино. В той мясорубке любой мог погибнуть, даже если ты не солдат, а священник или медсестра. Эти узкие крутые улочки были похожи на кроличий садок. Солдат привозили в госпиталь без рук, без ног, они влюблялись в меня на час, а потом умирали. Я не успевала запоминать их имена, но все время, даже когда они умирали, я видела своего ребенка. Я видела, как

они умирали. Некоторые садились на кровати и срывали с себя все бинты, словно так им было легче дышать. А другие волновались из-за небольших ссадин на руках перед смертью. Но главный признак смерти — пена в уголках рта. Такой маленький белый комочек. Однажды я подумала, что мой пациент умер, и наклонилась, чтобы закрыть ему глаза, а он вдруг открыл их и усмехнулся мне в лицо. «Что, не можешь дождаться, когда я умру, сука?» Он сел и выбил поднос из моих рук. Все разлетелось по полу. Он был, как бешеный. Это ужасно — умереть с таким чувством злости. Я не могла забыть его глаз и слов. С того случая я всегда ждала, когда у раненых появлялась пена в уголках рта. Теперь я знакома со смертью, Дэвид. Я знаю ее запах, я знаю, как ослабить предсмертную агонию, — надо сделать быструю внутривенную инъекцию физиологического раствора. Знаю, как заставить их очистить кишечник перед смертью. Через мои руки прошли все, независимо от возраста и военного звания: от солдата до генерала. Да, черт побери, до генерала. Мы уже знали, что после каждого боя за взятие моста госпиталь будет задыхаться от нового потока раненых. Ради какого дьявола нам была дана такая ответственность, почему от нас ждали мудрости, как от священников, которые знают, как вести людей к тому, чего они не хотят, и как облегчить их последний путь? Я никогда не верила во все эти религиозные ритуалы, которые они устраивают для умирающих, в их вульгарную напыщенность. Как они смеют! Как они смеют еще что-то говорить, когда человек умирает!

Они сидели в кромешной темноте. Небо заволокли тучи, а огни в окнах деревенских домов погашены. Так было безопаснее в это смутное время. По ночам они часто гуляли по саду виллы.

— А ты не догадываешься, почему они не хотели, чтобы ты осталась здесь одна, с английским пациентом?

— Неравный брак? Наследственный комплекс жалости? — Она улыбнулась.

— А кстати, как он?

— Он все еще беспокоится о собаке.

— Скажи ему, что я забочусь о ней.

— Он не совсем уверен, что ты еще здесь. Думает, что ты забрал весь фарфор и скрылся.

— Как ты думаешь, немного вина ему не повредит? Мне удалось сегодня разжиться бутылочкой.

— Откуда?

— Неважно. Лучше скажи: да или нет?

— Давай на время забудем о нем и выпьем прямо сейчас.

— Ага, он уже тебе надоел!

— Совсем нет Мне просто необходимо напиться.

— В двадцать лет. Когда мне было двадцать лет, я…

— Знаю, знаю. Слушай, лучше скажи, почему бы тебе не украсть как-нибудь граммофон? Между прочим, сейчас для твоего занятия есть другое название — мародерство.

— Этому я научился в своей стране. А в этой стране они решили, что мои знания им пригодятся.

Он прошел через разрушенную часовню в дом.

Хана села, слегка пошатываясь. «И вот как они с тобой расплатились!» — произнесла она мысленно.