Аня из Инглсайда

— Неужели на Инглсайде лежит проклятие? — мрачно спросил он, когда Бана похоронили в ложбине рядом с Тигром Томом. Уолтер написал эпитафию, и целую неделю он, Джем и близнецы носили на руке траурную повязку из черной ленты, к превеликому ужасу Сюзан, считавшей это кощунством. Сама она не слишком тяжело переживала смерть Бана — однажды он забрался в ее заботливо ухоженный огород и произвел там ужасные опустошения. Еще меньшее одобрение встретило у нее появление в подвале двух жаб, которых принес и посадил туда Уолтер. Вечером она сумела выгнать во двор одну из них, но найти другую так и не удалось, а Уолтер лежал в постели без сна и думал тревожные думы. «Может быть, это были муж и жена. Может быть, каждый из них чувствует себя одиноким и несчастным теперь, когда их разлучили. Та, которую Сюзан выпустила, была поменьше, так что, наверное, это была жена, и, может быть, она теперь испугана до смерти — совсем одна в этом большом дворе без всякой защиты… как вдова».

Мысль о горькой вдовьей доле показалась Уолтеру невыносимой. Он тихонько вылез из постели и пробрался в подвал, чтобы отыскать жабу-мужа, но сумел лишь опрокинуть гору старых кастрюль и сковород, разлетевшихся в разные стороны с грохотом, который мог бы разбудить даже мертвеца. Разбудил он, однако, только Сюзан, которая спустилась в подвал, держа в руке свечу. В отблесках дрожащего пламени на ее худом лице появлялись и исчезали причудливые тени.

— Уолтер! Что, скажи на милость, ты тут делаешь?

— Сюзан, я должен найти ту жабу! — воскликнул Уолтер с отчаянием в голосе. — Сюзан, вы только представьте, как вы чувствовали бы себя без вашего мужа, если бы он у вас был!

— Да о чем ты говоришь? — спросила Сюзан, имевшая все основания чувствовать себя заинтригованной.

В этот момент жаба-муж, очевидно уже считая себя — после того как на месте событий появилась Сюзан — окончательно погибшим, выскочил из-за бочонка с маринованным укропом. Уолтер бросился вперед и схватил беднягу, а затем выпустил его за окно, где, как можно было надеяться, он воссоединится со своей предполагаемой возлюбленной и впредь всегда будет жить счастливо.

— Тебе не следовало приносить этих жаб в подвал, — строго сказала Сюзан. — Чем бы они там стали питаться?

— Разумеется, я стал бы ловить для них насекомых, — возразил обиженный Уолтер, — Я хотел изучать их.

— Да с ними просто никакого сладу нет, —простонала Сюзан, поднимаясь по лестнице следом за негодующим юным Блайтом. И она имела в виду не жаб.

Больше повезло им с малиновкой. Они нашли ее, почти совсем птенца, на своем пороге после июньской ночной грозы с сильным ветром и дождем. У нее была серая спинка, пестрая грудка и живые, блестящие глазки, и с первой минуты она, казалось, прониклась полным доверием ко всем обитателям Инглсайда, не исключая Заморыша, который никогда не пытался обидеть ее, даже тогда, когда Петушок Робин — так назвали малиновку — дерзко подскакивал к кошачьей миске и угощался, не стесняясь. Сначала они кормили Робина червяками, и у него был такой аппетит, что Ширли проводил почти все время за тем, что выкапывал их из земли, а затем складывал в жестянки, которые расставлял по всему дому. Червяки вызывали отвращение у Сюзан, но она вынесла бы и не такое ради Робина, бесстрашно садившегося на ее загрубевший от работы палец и щебетавшего под самым ее носом. Сюзан прониклась немалым расположением к Робину и сочла тот факт, что его грудка начинает становиться рыжевато-красной, заслуживающим упоминания в письме к Ребекке Дью.

«Умоляю вас, мисс Дью, дорогая, не подумайте, будто я впадаю в детство, — писала она. — Вероятно, это очень глупо — так любить обыкновенную птичку, но человеческое сердце имеет свои слабости. Он не заперт в клетку, как какая-нибудь канарейка, — такого я никогда не смогла бы вынести, мисс Дью, дорогая, — а порхает где ему вздумается в доме и в саду и спит на веточке над деревянной платформой, которую Уолтер укрепил на яблоне, чтобы учить там уроки — прямо перед окном Риллы. Однажды, когда они взяли его в ложбину, он улетел, но к вечеру вернулся, к их огромной радости и, должна добавить со всей откровенностью, к моей собственной».

Ложбина больше не была «ложбиной». Уолтер и прежде чувствовал, что такое восхитительное место заслуживает названия, которое в большей мере соответствовало бы чудесным возможностям, открывающимся там для полета фантазии. В один из дождливых дней они играли на чердаке, но ближе к вечеру солнце пробилось сквозь тучи и залило Глен золотым сиянием. «Какая шлавная радуга!» — закричала Рилла, слегка и очень мило шепелявившая.

Это была самая великолепная радуга, какую им только доводилось видеть. Один ее конец, казалось, опирался о самый шпиль пресвитерианской церкви, а другой падал в заросшую камышом часть пруда, тянувшуюся через северный конец ложбины. И Уолтер тут же назвал ложбину Долиной Радуг.