Аномалия Камлаева

— Но я тогда не знала, что со мной происходит. Температура ни с того ни с сего. И потом мне хотелось, чтобы приехал именно ты. И я воспользовалась своей беспомощностью. А вернее так, мне сначала показалось, что мне плохо от того, что не могу увидеть тебя. Что мне без тебя так плохо, что даже живот скрутило.

— Приезжаю к тебе — ты трясешься под двумя одеялами. Бог ты мой, это надо же такое учудить — отравиться и простудиться одновременно.

— А ты что, не знаком с такой версией, что любовь — это вирус? Попадает в кровь, и человек начинает чахнуть непонятно от чего. И есть перестаешь, и по ночам не спишь.

— Я — сторонник более прозаического подхода.

— Ты всегда был пошляком, только тщательно это скрывал.

— Стал спрашивать, что с тобой такое, а ты все твердишь: «Живот болит и холодно, холодно…» Лоб горит под ладонью, и ты вся в пупырышках, как ощипанная гусыня. Колючие носки из овечьей шерсти. Чай с малиновым вареньем. Стал обшаривать ящики в поисках лекарств, обнаружил но-шпу, аспирин УПСА, конечно же, просроченный, и активированный уголь — словом, выбор был невелик. Вскипятил на кухне чайник, стал поить тебя, подводя, притягивая отяжелевшую голову к кружке. Сделав мелкий, короткий, через силу глоток, ты тотчас валилась в изнеможении на подушку. Чтобы как-то согреть тебя, скинул пальто, вылез из джинсов и, нырнув под одеяло, обнял крепко, как мог. Ты вложилась, вжалась, влепилась в меня… ну, как лезвие, что ли, в рукоятку складного ножа, но разве это сравнение? И что самое удивительное, мы впервые лежали вот так — еще не было у нас, между нами ничего, и ты терлась об меня спиной и ягодицами, чтобы избавиться хоть на минуту от колотящего тебя озноба. И было это похоже на дикарский, первобытный способ добывания огня — путем трения деревянных палочек. Ты постанывала, жаловалась, чертыхалась и шипела что-то сквозь зубы, ты просила меня сделать хоть что-нибудь, а я только елозил ладонями по твоему раскаленному, обжигающему телу.

— А дальше получилось совсем нехорошо. И если бы во мне осталась хоть капля стыда, то я бы на месте провалилась сквозь землю. Но стыда не осталось, такой озноб охватил и так крутило живот.

— А дальше ты говоришь: «Я больше не могу, Камлаев, мне нужно в туалет, уйди, пожалуйста». Но я вижу, ты так ослабела, что не можешь двинуться без посторонней помощи. И поэтому я поднял тебя с постели и повел, толкая перед собой и просунув тебе ладони под мышки. И поэтому я оставался с тобой, пока ты сидела на унитазе. Я держал тебя, а ты все норовила сползти, скрючиться, спрятаться, но, по сути, у тебя не осталось сил, даже чтобы протестовать. «Да что же такое?» — все бормотала ты, поражаясь, что человек может стать настолько беспомощным. На второй или на третий наш поход в туалет ты смирилась. Я видел и расставленные ноги в собственноручно натянутых мной носках, и розоватый след от обода толчка, и даже сморщенную, темную полоску вокруг анального отверстия. Но разве мы не знаем досконально тех же самых подробностей у собственного ребенка, которого мы столько раз сажали на горшок? Странным было только то, что расстояние между нами сократилось одним скачком, предельно, радикально, и, еще по-настоящему не приладившись друг к другу, мы мгновенно перешли к интимным отношениям.

Как только я смог оставить тебя хоть на минуту одну, тотчас же стал названивать в «Скорую». Описал симптомы, но на том конце провода мне ответили, что такими банальными пищевыми отравлениями они не занимаются и что утром нужно обратиться к участковому врачу. Раскрыл было рот, чтобы орать на них, но они уже повесили трубку. Пришлось ждать до утра, кочуя между постелью и уборной.

— Через три часа мне стало легче, и я уснула.

— Да и я немного успокоился. Понимаешь, никакого опыта оказания помощи у меня не было. Я болел только в детстве ангиной и ломал себе ногу, больше ничего. Помнил только про растирание водкой и про чай с малиновым вареньем. А за родными ухаживать не привелось. Наутро заявилась пожилая, одутловато-одышливая женщина-врач, с той бесконечно знакомой измятой физиономией, на которой отпечатались брюзгливая скорбь и привычное снисхождение к человеческой немощи. У тебя был грипп, помноженный на желудочную инфекцию. Панацея, которая была тебе выписана, имела в растворенном виде бледно-желтый цвет и называлась «фуросемид». «Да что ты так волнуешься? — сказала мне тетка в твоем коридоре. — Ничего с ней нет страшного. Просрется и будет как новенькая».