Антарктида

На Американском континенте становилось всё неспокойнее, а в Азии чувствовалась чуждость. Маленькие азиатские государства всеми силами старались сохранить свою независимость между Китайской и Индийской махинами, приступившими к разделу региона, поэтому законы местных экономик сделались более протекционистскими, а национально-воспрявшее население, улыбающееся ранее всякому иностранцу с пачкой купюр, сошлось в ветрах, что “пора” извлечь разницу между туристам-кормильцем и поселенцем-конкурентом. Тихой поступью тень хищника ложилась на множественные отстроенные отели, дома и заводы, принадлежавшие иностранцам, а также на отдельную “белорукую” сферу услуг фарангов, мешавшую деньгам кочевников и туристов падать в местные карманы. Власти эти настроения хорошо чувствовали и неявно способствовали назревшей экспроприации по-буддистки бескровно-жестокой. “Пхукет наш” и ежеподобное звучало теперь не то что нелепо, а опасно. Аналогичные процессы происходили и в Океании, где в зарубу вступала ещё и Австралия, усиленная с фланга новым мандатом Еврейского государства. На территориях старого скульпторы в чёрно-зелёном увековечили себя, отлив из песка невиданной величины стеклянную скульптуру, формам которой мог бы позавидовать любой художник, – плотный стук уранового кулака по пустынной скатерти Ближневосточного стола поставил жирные тучку с запятой в семитысячелетней истории полуострова.

Прозвенел гонг на завтрак. Старые студенты поднялись и проследовали к столам. Перья облаков на горизонте делались оранжевыми, местами пропуская через себя лучи восходящего солнца. Молчание продолжалось ещё час, после студенты отправили дхамму и были освобождены от взятых на время курса обетов. Настали часы благородных речей, а после можно было активировать свои электронные устройства и забрать вещи из камер хранения. На время випассаны студенты обязывались перевести импланты в авиарежим и отключить. Зарядные устройства, как и все иные вещи, сдавались в камеры хранения.

Сотня человек, десять дней молчавшие, вдруг стали говорить все как родные. Катя уже знала этот момент, помня его со своей первой випассаны. Пробывшие рядом в аскезе и практически непрерывной медитации незнакомые ранее люди проживали, каждый и каждая, внутреннюю перемену – сколько всего было прочувствовано, проговорено внутри, вспомнено, увидено, решено, залечено. Эти люди и внешне, как им казалось, начинали светиться друг для друга. Им хотелось, наконец, узнать имена и истории, приведшие сюда, поделиться пережитым, обняться.

В этот раз Катя держалась несколько в стороне. Что-то внутри неё чувствовало сожаление об окончании практики. Одна знала, что есть курсы длинной по пятнадцать, двадцать и даже сорок пять дней для старых студентов, и сознавала, что пробыла бы с удовольствием в практике ещё дней десять,… пять – точно. “Как хорошо было со всеми этими людьми, не говоря ни слова. Как спокойно. Цело…” – Катя начала задумываться о том, что, возможно, ей стоило бы пойти на службу в какой-нибудь монастырь и найти покой там, но такая перспектива пугала её. Она знала, что ещё слишком молода и что, непременно, оправившись там духом, начнёт скучать по обыкновенной жизни и, вероятно, покинет пристанище, что, как думалось ей, стало бы бесчестным по отношению к святыне и приютившему сообществу. В раздумьях качаясь на качели, с улыбкой наблюдая, как искренне говорят сокурсники, она молча провела часы бесед, а когда всё закончилось и выдали вещи, пошла пешком к своему домику.

Войдя, она подмела и протёрла пыль, полила цветы, насыпала крупы в кормушку на дереве, соседствующем с гамаком на её балконе, долго купалась в океане, расслабленно лёжа на спине и смотря в небо. Затем сделала зарядку, потянусь и легла в гамак слушать птиц. Только сейчас Катя подумала о том, чтобы включить вспомогательный мыслительный интерфейс. Ей так не хотелось знать новостей и открывать сообщений, но она понимала: пора возвращаться к мирской жизни. Пора.

Может быть, в этот момент она была одним из самых чистых людей на планете, среди подключенных к российской сети, может быть, задавалась похожими вопросами, а может быть по какой-то другой ассоциации, которую искусственный интеллект считал как команду из намерения Любомира, – так или иначе, он мгновенно подключился к ней. Катя поднялась с гамака и подошла к большому зеркалу в доме, став смотреть себе прямо в глаза, ясные и зелёные.

Любомир молчал, не думал, только наблюдал, чувствовал её. Он удивился, насколько иначе воспринимается женское тело. Чего-то будто бы недоставало – этого, конечно, тоже… “Однако” – про себя заметил он: “Не в этом дело… Оно другое. Как чего-то недостает, так что-то и присутствует, – опять же не то… – другое. Но что?…”