АнтиДиверсант

Одно из писем адресовалось «самому лучшему и преданному Вождю солдату – от немецкой девушки»; конверт, разумеется, не вскрыли, хотели было положить его на могилу Гейнца да присыпать землей: пусть на том свете точит лясы с этой девушкой, раз уж ему не повезло с русской санитаркой, – но прочитали все-таки, зашумели, побежали к командиру роты. Некая Гертруда Брокдорф изъявляла желание стать женой солдата, сражающегося за Великую Германию, и связной офицер, вшами все-таки разбуженный, разъяснил товарищам по оружию, что такого рода браки с недавнего времени узаконены, но для совершения их священник обязателен! Без военного пастора не обойтись!

Тогда стали прикидывать, кто из холостяков достоин невинной девушки Трудель, такой – на фотографии – хорошенькой и милой, безоглядно отдающейся абсолютно неизвестному воину, и вдруг Винкель предложил: «Рудольф!»

Тот отказался, не захотел даже глянуть на фотографию. Но повысил голос Траут, заявил, что, бог видит, оправдались его наихудшие подозрения: старший лейтенант Рудольф Рикке пропитан пораженческими настроениями, раз не хочет осчастливить настоящую немецкую девушку. «Ты дерьмо с опилками!» – разъярился Рикке, и тут-то умильно посмотрел на него лысый Винкель: «Рудольф, по-отечески прошу – женись…»

Слово его много значило, Винкеля уважали, пастор мог при нужде быть и врачом, и санитаром, и пулеметчиком, и сапером, нашел парней с голосом и разучивал с ними «Введи меня в свои врата, моей душе будь гостем…». Слушая этот хорал, Рудольф Рикке всегда проникался жалостью к себе, потому что смирился уже с тем, что упокоится в этом болоте. Рука однажды потянулась к жетону на шее, чтоб отломить от него ту половинку, что сдается в штаб для учета погибших. Собрался было писать похоронку на себя, да вспомнил о матери: старушка так стара и так больна, что не протянет до осени, подломленная к тому же недавней смертью отца.

С ответом – согласием пожениться – торопил и связник, через два часа уходивший к своим. «Да», – произнес Рикке, и солдаты забегали. Винкель давно потерял пасторскую фуражку и шинель-сутану, но наперсный крест быстренько сделал старшина роты и приладил его нитками к обычной шинели. Китель на Рудольфе истерся до дыр, солдаты взломали чемоданы убитых офицеров и одели Рудольфа во все новое, снесли ему ножницами бородку, побрили. Очень серьезный и очень довольный Винкель развернул походный алтарь, в блиндаж набилось человек десять, на стол поставили фотографию Гертруды Брокдорф. Винкель весь обряд совершал так, словно сама невеста перенесена сюда святым духом или пробралась вместе со связником сквозь русские позиции. Зажгли свечи, распотрошили еще один чемодан и дали связнику фотоаппарат, чтоб тот заснял счастливого жениха и мужа. Церемонию несколько омрачила исполинского размера вошь на обшлаге кителя, Рудольф незаметно скинул ее на стол и раздавил. Приказом по роте объявил о бракосочетании, перечислил свидетелей. Винкель от себя добавил нужное.

– Черкни ей пару слов. Люблю и прочее, – предложил связной и, не очень уверенный в том, что доберется до своих, написал длиннющее письмо жене и детям (2 и 4 года), вручив его Рикке. – Сам понимаешь… – твердо посмотрел он в глаза командиру роты.

Рудольф ограничился в письме сухими фразами – уж очень не располагала совсем юная физиономия девчонки к изъявлению чувств, да и блажь вся эта канитель, смычка, так сказать, тыла и фронта, вполне объяснимая после Сталинграда и тем более сейчас. Написал о себе, кто таков, где его мать и что после победы, а может быть, и раньше, они, то есть Рудольф и Трудель, создадут настоящую семью, в чем он уверен. Связной запихнул письмо в сумку, обнялись на прощание. Рудольф дал ему двух знавших все болотные причуды солдат, и те проводили его до русских окопов на западе – вот уж действительно: мы в кольце, и вы в кольце.

Только при прощании связной сказал на ухо Рудольфу, ради чего пробирался он сюда. Завтра – 20 апреля, и доставленные им батареи к приемнику перенесут роту в Берлин на торжественное заседание по случаю Дня рождения Вождя, укрепят веру в конечную победу.

Через сутки солдаты собрались у блиндажа, любая пакость ожидалась от русских, поэтому охранение усилили, сквозь эфирные трески слушали речь министра пропаганды, потом еще каких-то важных ораторов. Рикке и Винкель, сидевшие у приемника, негромко гадали, в Шпортпаласте заседают или где еще; самый знающий, Траут, проверял посты. В небесах воцарилось вдруг затишье, и, растолкав все помехи, кто-то заговорил – медоточиво и нараспев.

– Это Фридрих Вислени, – сказал Винкель. – Личный друг Гитлера. Скромный германский труженик.

Глава 2