Антихриста

В шестнадцать же — страшное насилие.

«Зачем тебе это надо, Христа? Знаешь, что это для меня значит? А если б знала, то стала бы заставлять? Или потому и заставляешь, что знаешь?

И почему я тебя слушаюсь?»

За шестнадцать лет в моем теле накопился груз одиночества, ненависти к себе, невыговоренных страхов, неудовлетворенных желаний, напрасных страданий, подавленной злости и неистраченной энергии.

Бывает красота силы, красота грации и красота гармонии. В некоторых телах удачно сочетаются все три ее вида. В моем же не было ни на грош ни одного. Оно было ущербно от природы, напрочь лишено и силы, и грации, и гармонии. Похоже на голодный вопль.

Зато к этому вечно спрятанному от солнечного света телу подходило мое имя: Бланш[2], бледная немочь, бледная и холодная, как холодное оружие — плохо отточенный и обращенный внутрь клинок.

— Ты будешь тянуть резину до завтра? — спросила Христа. Она валялась на моей кровати и, кажется, упивалась моими терзаниями.

Тогда, чтобы покончить с этим разом, я резко, точно выдергивая чеку из гранаты, сорвала с себя майку и бросила на пол — ни дать ни взять Верцингеториг, швыряющий свой щит к ногам Цезаря.

Все во мне кричало от ужаса. Я потеряла даже ту малость, которой обладала: моя жалкая нагота перестала быть моим интимным достоянием. Это была жертва в полном смысле слова. Но хуже всего, что она оказалась напрасной.

Христа разок кивнула — и только. Окинула меня с ног до головы беглым взглядом и, видимо, не нашла ничего интересного. Лишь одна деталь привлекла ее внимание:

— Да у тебя есть сиськи!

Мне хотелось умереть. Пряча слезы ярости, которые сделали бы меня еще смешнее, я огрызнулась:

— А ты как думала?

— Цени свое счастье. В одежде ты плоская, как доска.

После такого ободряющего замечания я нагнулась за майкой, но Христа меня остановила:

— Нет! Я хочу посмотреть, как тебе идет китайское платьице.

Она протянула платье мне, и я его надела.

— На мне сидит лучше, — заключила Христа.

Мне вдруг показалось, что платье не прикрывает, а усиливает мою наготу. И я поскорее сняла его.

Христа спрыгнула с кровати и стала рядом со мной перед большим зеркалом.

— Смотри! Какие мы разные! — воскликнула она.

— Ладно, хватит!

Я была как в камере пыток.

— Не отворачивайся, — велела Христа. — Посмотри на меня, и на себя.

Сравнение было удручающее.

— Ты должна развивать грудь, — наставительно сказала она.

— Мне всего шестнадцать лет, — возразила я.

— Ну и что? Мне тоже! Но у меня — вон, есть разница, а?

— У каждого свой ритм.

— Ерунда! Я покажу тебе одно упражнение. Моя сестра была как ты. Полгода позанималась — и теперь совсем другое дело. Смотри и повторяй: раз-два, раз-два…

— Оставь меня в покое, Христа! — сказала я и нагнулась за майкой.

Но Христа схватила ее и отпрыгнула в другой конец комнаты. Я стала за ней гоняться. Она задыхалась от хохота. А я настолько потеряла голову от унижения и ярости, что не сообразила взять другую майку из шкафа. Христа носилась по комнате и бесстыдно дразнила меня своим безукоризненным телом.

И тут пришла с работы моя мать. Она услышала дикие вопли в моей комнате, побежала туда, без стука открыла дверь и увидела двух голых девиц, которые носились друг за другом как сумасшедшие. Того, что одна из них, ее собственная дочь, чуть не плакала, она не заметила. Взгляд ее приковала смеющаяся незнакомка.

Стоило взрослому человеку появиться на пороге моей обители, как смех Христы разительно изменился: из сатанинского он мгновенно стал хрустальным, веселым, здоровым, как ее тело. Она остановилась, шагнула навстречу маме и протянула ей руку.

— Здравствуйте, мадам. Извините меня, я просто хотела посмотреть, как сложена ваша дочь.

Она улыбнулась милой шаловливой улыбкой. Мама ошарашенно смотрела на голую девушку, которая без малейшего смущения пожимала ей руку. Минуту она колебалась, а потом видимо, склонилась к тому, что перед ней просто ребенок, забавный ребенок.

— Так это вы — Христа? — спросила она и рассмеялась.

Теперь они смеялись вдвоем и никак не могли перестать, как будто в этой сцене было что-то невероятно комичное.

Я смотрела на маму и чувствовала себя преданной.

Я-то знала, что все было совсем не смешно, а ужасно. Что Христа никакой не ребенок, а только прикидывается, чтобы влезть маме в душу.

Но мама, не подозревая ничего дурного, видела перед собой стройное, полное жизни, цветущее тело моей подруги и — уж это я знала точно! — с сожалением думала, почему я не такая, как она.

Мама ушла, и, едва дверь за ней закрылась, смех Христы как обрезало.

— Скажи мне спасибо, — сказала она. — Я тебя избавила от комплекса.

Я подумала, что для всех было бы лучше, если бы я поверила в такую версию этого болезненного эпизода. Но понимала, что это мне вряд ли удастся: когда мы с Христой стояли голышом перед зеркалом, я слишком хорошо почувствовала ее злорадство: она наслаждалась моим унижением, своей властью, а особенно тем, как я мучилась стыдом; как настоящий вивисектор, она упивалась моим страданием.

— А мать у тебя ничего, красивая, — одобрительно сказала Христа, подбирая с пола свою одежду.