К этому присовокупим второй рассказ, который иллюстрирует нравы антикварного мира. Сильно позднее мы приобрели для нашего «Музея книги» золотообрезный томик – издание «Евгения Онегина» в главах. Это было для нас очень нелегко, поскольку к тому времени цены сильно возросли, а мы стали только беднее, занимать было сложно, и поэтому финансовый вопрос был болезненным как никогда. Но это была вторая возможность за всю жизнь, и упустить ее было совсем неразумно. Заняв все-таки на свою покупку по разным друзьям и родственникам, мы тогда вынуждены были ради отдачи долга расставаться с тем, что было не так жалко продавать, а также и с некоторыми дублетами основных экспонатов коллекции. Так мы расстались со вторым «Вадимом Новгородским» и подобными ему редкостями, о чем, конечно, жалеем. Пришло время расставаться и с дублетом «Езды в остров любви», к тому времени уже с восстановленными страницами в конце. И когда я принес экземпляр в один из дружественных аукционных домов, то почувствовал себя на 25 лет моложе, «его величество сдатчиком» в довольно неприятном положении – «примут или не примут» (сейчас я уже освоился, и когда мы продаем что-то из накопленного в 1990‐х годах, действую уже без робости, но тогда мы еще ничего не продавали, и я просто чувствовал себя не в своей тарелке).
Так вот, выложил я стопочку книг на стол товароведа, в каждой книге был вложен хвостик с ценой (это уж обязательно, если вы хоть что-то понимаете в антикварной торговле) и начал смотреть за реакцией. Товаровед, простите, эксперт, довольно молодая дама, неплохо понимающая в книгах (что, без всяких шуток, ныне редкость), брала по одной, соотнося цену с увиденным. Когда была взята в руки «Езда», я пояснил: фронтисписа нет, три листа восстановлены, но книга редкая. На меня был поднят вопросительный взгляд: «Ну тогда я не знаю, кто это вообще за такие деньги ее купит, если она еще и дефектная!» Я молча забрал книжечку и убрал в портфель. Прошли месяцы, и когда я увидел товароведа вновь, то благодарил ее и за тот день, и за те слова, причем абсолютно искренне. Деньги мы смогли вернуть, а вот второй экземпляр «Езды в остров любви», если бы тогда его продали, мы бы не вернули себе никогда. Ведь за последние тридцать лет больше этой книги на рынке не было и вряд ли будет. Так и живут они рядом, как пришли, – парой.
Провенанс
В последние десятилетия и от коллекционеров, и от торговцев все чаще можно слышать слово provenance, оно употребляется к месту и не к месту, но свидетельствует о том, что люди стали понимать: мало купить нечто, важно чтобы это нечто имело за собой и историю. В этом есть и корысть коллекционера: если перед тобой предмет, в нашем случае – книга, и этот предмет уже давно переходил от коллекционера к коллекционеру, каждый из которых бережно фиксировал свою собственность, то и новый коллекционер имеет шанс стать «своим» в недостижимом мире. Вероятно, наклеивая экслибрис на экземпляр, принадлежавший некогда Наполеону, нынешний коллекционер все-таки должен о чем-то думать в этот момент. О чем-то вечном.
Некогда в России словом «провенансы» обозначали ввозимые иноземные товары, но употреблялось оно во множественном числе – «французские провенансы», «левантийские провенансы» и тому подобное. И только в начале XX века в русский язык пришло другое значение, которое не народилось в России само, а было заимствовано из французской литературы по истории искусства, обозначало оно происхождение коллекционного предмета и не изменялось по числам, употребляясь традиционно в единственном числе. В этом значении provenance, знаменуя связь книги (и вообще коллекционного предмета) с определенным собранием, может и должен влиять на ценообразование; ну и происхождение предмета нередко принимается в расчет при решении вопросов подлинности. Конечно, это вполне удобоваримо в западной традиции, где все переходы права собственности, то есть цепочка владельцев, обычно документированы если не инвойсами каждого собственника, то как минимум экслибрисами на книге, что дает возможность соотнести эти экслибрисы с каталогами распродаж и удостовериться в их аутентичности.