Антимиры

Вылетая, как из силка,

В небосклоны и облака.

Это длилось мгновение,

Мы окаменели,

как в остановившемся кинокадре.

Сапог бегущего завгара так и не коснулся земли.

Четыре черные дробинки, не долетев, вонзились

в воздух.

Он взглянул на нас. И – или это нам показа-

лось – над горизонтальными мышцами бегуна, над

запекшимися шерстинками шеи блеснуло лицо.

Глаза были раскосы и широко расставлены, как на

фресках Дионисия.

Он взглянул изумленно и разгневанно.

Он парил.

Как бы слился с криком.

Он повис...

С искаженным и светлым ликом,

Как у ангелов и певиц.

Длинноногий лесной архангел...

Плыл туман золотой к лесам.

«Охмуряет», – стрелявший схаркнул.

И беззвучно плакал пацан.

Возвращались в ночную пору.

Ветер рожу драл, как наждак.

Как багровые светофоры,

Наши лица неслись во мрак.

1963

Секвойя Ленина

В автомобильной Калифорнии,

Где солнце пахнет канифолью,

Есть парк секвой.

Из них одна

Ульянову посвящена.

«Секвойя Ленина?!

Ату!»

Столпотворенье, как в аду.

«Секвойя Ленина»?!

Как взрыв!

Шериф, ширинку не прикрыв,

Как пудель с красным языком,

Ввалился к мэру на прием.

«Мой мэр, крамола наяву.

Корнями тянется в Москву...

У!..»

Мэр съел сигару. Караул!

В Миссисипи

сиганул!

По всей Америке сирены.

В подвалах воет населенье.

Несутся танки черепахами.

Орудует землечерпалка.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Зияет яма в центре парка.

Кто посадил тебя, секвойя?

Кто слушал древо вековое?

Табличка в тигле сожжена.

Секвойи нет.

Но есть она!

В двенадцать ровно

ежесуточно

над небоскребами

светла

сияя кроной парашютовой

светя

прожектором ствола

торжественно озарена

секвойи нет

и есть она

вот так

салюты над Москвою

листвой

таинственной

висят

у каждого своя Секвойя

мы Садим Совесть Словно Сад

секвойя свет мой и товарищ

в какой бы я ни жил стране

среди авралов и аварий

среди оваций карнавальных

когда невыносимо мне

я опускаюсь как в бассейн

в твою серебряную сень

твоих бесед – не перевесть...

Секвойи – нет?

Секвойя – есть!

1962

Грузинский березы

У речки-игруньи

у горной лазури –

березы в Ингури

березы в

Ингури

как портики храма

колонками в ряд

прозрачно и прямо

березы стоят

как после разлуки

я в рощу вхожу

раскидываю

руки

и до ночи

лежу

сумерки сгущаются

надо мной

белы

качаются смещаются

прозрачные стволы

вот так светло и прямо

по трассе круговой

стоят

прожекторами

салюты

над Москвой

люблю их невесомость

их высочайший строй

проверяю совесть

белой чистотой

* * *

Я в Шушенском. В лесу слоняюсь.

Такая глушь в лесах моих!

Я думаю, что гениальность

Переселяется в других.

Уходят имена и числа.

Меняет гений свой покров.

Он – дух народа.

В этом смысле

Был Лениным – Андрей Рублев.

Как по архангелам келейным,

порхал огонь неукрощен.

И может, на секунду Лениным

Был Лермонтов и Пугачев.

Но вот в стране узкоколейной,

шугнув испуганную шваль,

В Ульянова вселился Ленин,

Так что пиджак трещал по швам!

Он диктовал его декреты.

Ульянов был его техредом.

Нацелен и лобаст, как линза,

он в гневный, фокус собирал,

Что думал зал. И афоризмом

Обрушивал на этот зал.

И часто от бессонных планов,

упав лицом на кулаки,

Устало говорил Ульянов:

«Мне трудно, Ленин. Помоги!»

Когда он хаживал с ружьишком,

он не был Лениным тогда,

А Ленин с профилем мужицким

Брал легендарно города!

Вносили тело в зал нетопленный,

а Он – в тулупы, лбы, глаза,

Ушел в нахмуренпые толпы,

Как партизан идет в леса.

Он строил, светел и двужилен,

страну в такие холода.

Не говорите: «Если б жил он!..»

Вот если б умер – что тогда?

Какая пепельная стужа

сковала б родину мою!

Моя замученная муза,

Что пела б в лагерном краю?

Как он страдал в часы тоски,

когда по траурным

трибунам –

По сердцу Ленина! –

тяжки,

Самодержавно и чугунно,

Стуча,

взбирались

сапоги!

В них струйкой липкой и опасной

Стекали красные лампасы...

И как ему сейчас торжественно

И как раскованно –

сиять,

Указывая

Щедрым

Жестом

На потрясенных марсиан!

1962

ОСЕНЕБРИ

Стоял январь, не то февраль -

Какой-то чертовый Зимарь!

Я помню только голосок,

над красным ротиком - парок,

и песенку: "Летят вдали

красивые осенебри..."

Вечернее

Я сослан в себя

я – Михайловское

горят мои сосны смыкаются

в лице моем мутном как зеркало

смеркаются лоси и пергалы

природа в реке и во мне

и где-то еще – извне

три красные солнца горят

три рощи как стекла дрожат

три женщины брезжут в одной

как матрешки – одна в другой

одна меня любит смеется

другая в ней птицей бьется

а третья – та в уголок

забилась как уголек

она меня не простит

она еще отомстит

мне светит ее лицо

как со дна колодца – кольцо

Лобная баллада

Их величеством поразвлечься

Прет народ от Коломн и Клязьм.

«Их любовница –

контрразведчица,

англо-шведско-немецко-греческая...»

Казнь!

Царь страшон: точно кляча, тощий,

Почерневший, как антрацит.

По лицу проносятся очи,

Как буксующий мотоцикл.

И когда голова с топорика

Подкатилась к носкам ботфорт,

Он берет ее

над толпою,

Точно репу с красной ботвой!

Пальцы в щеки впились, как клещи,

Переносицею хрустя,

Кровь из горла на брюки хлещет.

Он целует ее в уста.

Только Красная площадь ахнет,

тихим стоном оглушена:

«А-а-анхен!..»

Отвечает ему она:

«Мальчик мой государь великий

не судить мне твоей вины

но зачем твои руки липкие

солоны?

баба я

вот и вся провинность

государства мои в устах

я дрожу брусничной кровиночкой

на державных твоих усах

в дни строительства и пожара