АнтиРоссия: крупнейшие операции Запада XX века

Бросается в глаза, что в Восточной Европе старые люди помнили нормальную жизнь, и весь народ был готов к ней вернуться. А у нас неизвестно, к чему возвращаться, и страшно прыгать в неизвестность. Во-вторых, тоталитаризм был навязан там оккупантами; у нас он победил в гражданской войне (то есть имел своих пламенных сторонников) и прочно вошел в традицию. В-третьих, коммунизм дал общую идею, чтобы восстановить и расширить империю...

И никакого скорого выхода из путаницы нет. Жить в России — жить в абсурде. Вернуться в Россию — вернуться в абсурд.

Я много лет переписываюсь с Борисом Хазановым. Еще до своего отъезда в Мюнхен он созерцал в одном из своих эссе фантастическую возможность собрать тысячу русских интеллигентов на необитаемом острове и продолжать русскую культуру без России...

Для рационалиста жить в обстановке абсурда невыносимо, переход от профанического абсурда к сакральному не скрашивает ему жизнь— и заедает тоска. Попав на Запад, почувствовав родной воздух интеллектуальной, социальной и правовой ясности, он вернуться в интеллектуальный ад не способен».

Как видим, согласно Померанцу, народ в России в течение целого ряда поколений, начиная с XIX века, живет в обстановке абсурда. Он даже опасен для цивилизации, поскольку несет с собой тоталитаризм (если в Восточной Европе он был навязан оккупацией, то в России он вошел в традицию). Конечно, каждый «демократ» одобрит идею Хазанова отобрать 1000 интеллигентов и продолжать русскую культуру без России. К сожалению, Померанц не уточняет, что же делать с основной массой неполноценных, тоталитаризованных людей, остающихся пока на территории бывшего СССР...

В конце 80-х откровения и открытия типа творений Померанца заполняют СМИ, входят в повседневное обращение. Открываешь журнал и читаешь «Великие стройки вандализма». Что это? Оказывается: Днепрогэс, Турксиб, Магнитка и т. п. Берешь сборник анекдотов, читаешь: «Стоит американский автомобиль в Москве, под ним в грязи лежит человек, прокалывающий шину. — Что ты там делаешь? — Я хочу вдохнуть воздух свободы». Из выступления: «О какой экономике можно говорить в России — это экономика троглодитов». Пришлось даже услышать вздох сожаления: «Эх, почему нас

не завоевали немцы».

В этот период все штатные ораторы начинали свои выступления с анафемы советскому прошлому, а кончали— поклонами Западу. А если появившиеся надежды не оправдаются, то для неполноценного, нецивилизованного народа, с врожденным тоталитаризмом, берущим начало с Ивана Грозного, предлагается простой и еетественный выход. И в экономическом, и в социальном, и в идеологическом плане страна подводится к положению колонии. Указывается на необходимость арбитража ООН на территории страны, ввода «корпуса мира», а также контролеров и наблюдателей и даже подразделений из США. Позже в газете «Куранты» от 9.01.1992 года приводится высказывание: «Мы честно шли к этому финалу, да и что плохого в статусе колонии». И далее обсуждается, как стать колонией, для чего рекомендуется обратиться к бизнесменам Запада за помощью.

* * *

Продолжение операции «Сталин». Характерная особенность конца перестройки— тотальное отречение от советского прошлого, от дела отцов, дедов, прадедов, от тех, кто сражался на фронтах во имя будущего, отдавая все силы и даже жизнь. Постепенно эта кампания стала приобретать формы массовой истерии.

В свое время великий писатель-сатирик Ярослав Гашек в рассказе «Идиллия винного погребка» описал четырех завсегдатаев погребка, делившихся друг с другом фактами о большевиках:

«Фабрикант стеклянной посуды дополнил эти факты сведениями о том, как большевики в России поступают со своими собственными писателями и журналистами. С Горького заживо содрали кожу и бросили его в яму с негашеной известью. Аверченко раздели донага при сорокапятиградусном морозе и поливали водой до тех пор, пока он не превратился в огромный ледяной сталактит. Тэффи поджарили на конопляном масле, а потом замариновали в уксусе. Борисом Соколовым зарядили царь-пушку в Кремле и выстрелили в сторону Ходынки. Если уж большевики творят такое с собственными людьми, если они зажарили вдову Толстого, а через Мережковского пропустили электрический ток в два миллиона вольт, от чего он сошел с ума, то нечего удивляться тому, что они учинили в Харькове с тремя внуками и внучкой Вожены Немцовой.

Старик, сидевший за соседним столиком, встал и подошел к четырем знатокам русской жизни.

— Господа,— сказал он дрожащим голосом,— господа... это... ошибка... Я сам... сам внук... Вожены Немцовой. Мы... вернулись... только вчера... из России. Мы все... живы... С нами, извините... ничего не сделали. Разрешите мне... подсесть к вам, я...

— Не важно, кто вы такой,— пробасил старший инспектор страхового общества.— Этот столик для наших друзей, а не для тех, кто заступается за большевиков».