Антология Сатиры и Юмора России XX века. Том 51. Марк Розовский

— В процессе сочинения порядка и ритма нот я переживаю поистине моцартианские чувства. Сначала мне является «Докторская», затем «Отдельная» за ту же цену… Это — Бетховен… Нечеловеческая музыка! Жизнь представляется мне триумфальным праздником со звуками реквиема в финале. Я заканчиваю работать в момент, когда с неба ко мне по-вагнеровски — музыка сфер! — спускается что-то копченое. Тут уже не до творчества. Не до большого искусства. Тут Пахмутова, Добрынин, Кобзон с Легкоступовой… Тут хочется не столько жить, сколько петь.

— А какова вообще ваша художественная программа?.. Какие принципы в искусстве вы отстаиваете?

— Вообще я реалист. Пусть у меня в доме и в доме моих соотечественников всегда будет ливерная. Черт с вами, можно не резать.

— То есть вы начисто отрицаете духовную пищу?

— Если пищу положить в духовку, она непременно сделается духовной. Но колбасу можно есть и вареную. И сырую. В этом смысле для нас особенно интересен опыт Пуччини, создавшего гениальную «Тоску». За обеденным столом.

— Ваши старые симфонии не устарели, а новые оратории звучат по-новому… В чем секрет вашего неувядающего искусства, вашего поистине удивительного мастерства?

— Я делаю только то, что нужно людям. В прошлом году в Московской консерватории прозвучал мой Концерт для балалайки с оркестром, посвященный очередному съезду. Я добился, чтобы в перерыве буфет торговал бутербродами с колбасой. Мое произведение имело бешеный успех. Многие, кто в тот вечер не попал в консерваторию, просят его повторить.

— Ив заключение пара вопросов, не имеющих отношения к музыке. Как вы относитесь к Михаилу Горбачеву?.. Останется ли он у власти в ближайшие пять-десять лет?

— Безусловно. Но при одном условии: если в магазине появится хотя бы один сорт популярного мясопродукта. Пусть конская. Пусть какая-никакая. Не режьте. Возьму куском.

— А если случится чудо и появятся два сорта?

— В этом случае он будет править страной в течение двадцати, а может быть, и тридцати-сорока лет. Но для этого нужно, чтобы Буш дал нам фарш, а Коль — зельц.

— Так что у перестройки есть перспективы?

— Есть!.. Есть!.. И еще раз есть!.. — на такой веселой, оптимистической ноте закончил разговор известный советский композитор. — Хотя бы два раза в день!

Кстати, в интимной беседе с корреспондентом «Вечернего Сопрано» он признался, что, прилетев домой, будет настаивать, чтобы его жена, носящая фамилию мужа, отныне делала ударение на первом слоге.

В этом случае композитор Краковский из Советского Союза надеется испытать дополнительный прилив вдохновения.

1989

Сладкая фамилия

Помните рассказ Антона Павловича Чехова «Лошадиная фамилия»?.. Аналогичный случай произошел в школе КГБ города Тамбова. Давно уж это было, во времена оные…

Это сейчас имя академика Сахарова знают все. А тогда оно еще оставалось засекреченным. Но академик уже успел проявить себя как будущий диссидент.

И вот о нем впервые рассказывает молодым курсантам какой-то полковник, приехавший из Москвы.

— Это, — говорит, — сейчас самый опасный человек для нашей госбезопасности. И такой он, и сякой, особенно неприятно, что он Герой Соцтруда и притворяется мировой величиной в науке… От него сейчас как от физика пойдет, можно сказать, атомная реакция. Мы, — говорит, — все скоро погибнем от его свободолюбивой энергии. Его, — говорит, — нам в ближайшее время придется обуздать, чтобы сохранить мир во всем мире.

— А как фамилия этого нашего предателя? — спрашивают курсанты докладчика. И не столько из любопытства, сколько из профессионального желания знать, с кем им предстоит бороться. Кого сажать, за кем следить.

А докладчик как раз на этом месте запнулся, то ли склероз ему в голову вдарил неожиданно, то ли вчера в поезде принял на грудь больше, чем нужно, а вспомнить фамилию этого мерзкого академика не может. Экает, бэкает с трибуны, а нужное слово из его тугодумной башки не выскакивает.

— Помню, — говорит, — у него фамилия… эта… какая-то сладкая!..

Тут тамбовские курсанты — ребята молодые, палец в рот не клади — откусят! — начинают из зала подсказывать полковнику. Происходит нечто почти по Чехову, хотя большинство Чехова читало и могло приезжего полковника не ставить в неловкое положение.

— Сластин? — кричат желающие получить в школе КГБ хорошее образование. — Академик Сластин?

— Нет, не Сластин. Но что-то похожее.

— Тогда, может, Сладунькин?.. Или Сладунько?.. Или Сластенко?

Полковник улыбается смущенно, трет вспотевшую шею, а шея у него во какая — сосна в три обхвата! — но вспомнить фамилию не может.

— И не Сластенко, и тем более не Сладунько. Извините.

— Может, Конфеткин?.. Или Шоколадкин? — это уже издевается кто-то из задних рядов. — Или, на худой конец. Медовой?..

— Кондитерский! — предлагают.

— Тортов!

— Пирожных!

— Крембрюлевич!

Всё мимо. Полковник тупо качает головой.

— Может Бисквитов?.. Или Соси-Леденцов?.. Или, наконец, даже Ромов-Бабов?!

Юные голоса будущих бойцов невидимого фронта становятся все более по-петушиному звонкими, а бедный полковник прямо на глазах скисает и никнет.