Антология современного анархизма и левого радикализма. Том 1

Личное присвоение подразумевает такую организацию видимости, при которой его радикальные противоречия могут быть отброшены: слуги видят в себе искаженное отражение хозяина, таким образом усиливая сквозь зеркало воображаемых свобод свою зависимость и покорность. Хозяин, с другой стороны, отождествляет себя с мифическим, совершенным слугой Бога или трансцендентности, которая есть не что иное, как абстрактная и священная форма

единства всех тех людей и предметов, над которыми у хозяина есть власть — власть тем более реальная и бескомпромиссная, что хозяин закрыт эгидой отречения, оправдан ею. Мифическому жертвоприношению начальника поставлено в соответствие фактическое жертвоприношение подчиненного; оба находят в отражении противоположность, незнакомое становится знакомым, и наоборот; каждый исполняет свое предназначение, становясь перевертышем своего отражения. В этом общем отчуждении рождается гармония отрицаний, чье фундаментальное единство заключается в понятии жертвоприношения. Эта объективная и извращенная гармония подкрепляется мифом — термином, который используется здесь для обозначения организации видимости в единых, унитарных обществах, то есть таких, где рабская, племенная или феодальная власть официально благословляется божественной инстанцией и где священное позволяет власти подчинить себе всеобщность сущностей.

Изначально основанная на «принесении себя в дар»,

эта гармония содержит некую форму отношений, которой суждено развиться и приобрести автономность, а затем разрушить прародителя. Такие отношения, в свою очередь, базируются на частичном обмене (товара, денег, продукта, рабочей силы), где в качестве менового объекта хождение приобретает часть личности. Концепция этого обмена лежит в основе буржуазного понятия свободы, которое возникает по мере того, как коммерция и технология начинают доминировать в аграрных экономиках.

Изначально, когда буржуазия захватила власть, целостность власти была разрушена. Некогда священный процесс присвоения в личную собственность теперь, в капиталистическом механизме, приобрел мирской и обыденный характер. Высвободившись из мертвой хватки власти, общность вновь стала конкретной и неминуемой. Эра расчленения была на самом деле всего лишь последовательностью попыток вновь заполучить недоступную целостность, восстановить некий эрзац священного, за которым могла бы укрыться власть.

Революционный момент настает, когда «все, что может дать реальность», находит свое немедленное отражение.

Все остальное время иерархическая власть, лишающаяся чем дальше, тем большего количества своих мистических и магических регалий, пытается заставить всех забыть, что общность (то есть, конечно, реальность!) всего лишь выставляет напоказ свое мошенничество.

Напав непосредственно на мифическую организацию внешнего, структуру видимости, буржуазная революция неумышленно задела слабое место не только единой силы, но и всей иерархической власти как таковой. Объясняет ли эта неизбежная ошибка комплекс вины, неизменно присутствующий в буржуазной ментальности? Как бы то ни было, эта ошибка была, безусловно, предсказуемым и естественным результатом процесса.

И это действительно была ошибка, потому что единожды было развеяно облако лжи, покрывавшее процесс личного присвоения, миф был поколеблен и разрушен, и остался лишь вакуум, который могли заполнить лишь горячечное ощущение свободы и замечательная поэзия. А она уж точно пока не сокрушала власти, и ее неудача на этом фронте объясняется просто: двусмысленные жесты, неся разрушение, также и исцеляют. Оставим историков и эстетов рыться в их коллекциях; нам же стоит лишь ковырнуть подсохшую корку памяти, и прошлое своими воплями, криками и жестикуляцией заставит тело власти содрогаться и источать кровь. Вся деятельность, направленная на сохранение воспоминаний, все же не сумеет запретить им кануть в Лету по мере соприкосновения с жизнью и совершенно так же, как и наше выживание, растворится в повседневном быту.