Апельсиновые святые. Записки православного оптимиста

Современного человека, и прежде всего ребенка, подростка, со всех сторон ограждают от смерти, от самого факта и упоминания. Но ведь однажды ему предстоит проводить своих родителей в последний путь, и сделать он это должен «как следует». Религия есть некая культурная оформленность предельного человеческого опыта. Она дает не просто некий эмоциональный антидот, противоядие от чрезмерного потрясения, сознания необратимости, но само исполнение ритуала избывает скорбь, потому что кричим мы, плачемся Богу-Человеколюбцу, Утешителю сирот и смертников. И Он не дает нам ответов, как и пытливого Иова Он не уговорил, а только утешил – как? – не знаем ни мы, ни Иов. Дети, выросшие в семьях без подлинной религиозной традиции, более уязвимы, они беззащитны перед смертью, их не приучают с детства правильно переживать и осмыслять смерть и близких, и свою собственную.

Иов узнает о своих несчастьях. XIX в. Худ. Густав Доре

Наши панихиды, родительские субботы, грозные обряды, кутья, записочки и сорокоусты могут показаться ненужным усложнением, недостойным благородной евангельской истины. Но стоит ли от этого отказываться перед лицом всех наших утрат бывших и – непременно – будущих? А потому, смертнички мои, положу я в кадило побольше ладану и затяну длинную и громкую белорусскую панихиду, чтобы и живые и мертвые услышали и утешились скорой грядущей встречей.

Пастырь детей и деревьев

Какое это, должно быть, счастье – знать деревья по именам. Священный мир растений поименован, назван, озвучен, и прозвища деревьев, имена цветов звучат благородно и чарующе. Когда из томика Вергилия вдруг «прорастают» низкорослые тамариски, волшебные цветы колокассий с акинфом веселым, а рядом вьется аммом ассирийский, кажется, что пьешь свежайший ароматный напиток, так звучат эти имена. А для меня это еще и невиданные цветы, – я только слышал их чудесные голоса и полюбил их заочно. Гомер был слепцом, но и он трепетал и преклонялся перед всем прекрасным, благоговейно поминая луг асфоделий или волшебное растение моли, спасшее Одиссея от магии капризной нимфы. Имена деревьев и цветов не были просто красивым звуком, они будили аромат, воскрешали шелест листьев, ложились в руку неповторимым рисунком коры, легким полетом семян. Эти благородные люди знали, о чем пишут: благозвучные цветы и сладкогласные деревья росли рядом, отбрасывая тень на рукопись неоконченной поэмы.

Некоторые страницы чудесных книг Виктора Астафьева напоминают реестры сакральных имен, гностические толедоты, целые родословия растений. Если бы я был охотником, рыболовом или таким лесным человеком, каким был Виктор Астафьев, я бы рассказал много историй из жизни леса, но я, видно навсегда, сын города, слабо посвященный в тайны цветов и соцветий, и нет у меня в запасе волшебных историй, хотя к одному эпизоду своей биографии возвращаюсь снова и снова.

Светлым пасхальным утром я стоял на монастырском дворе. Было раннее утро, и в природе всё будто игриво затаилось и только и ждет, чтобы вдруг выбежать из укрытия и разлиться звонким смехом на всё утро. Мягкий утренний свет, необычная для города тишина и в этом безмолвии вдруг свежая нота – аромат новой свежести, неповторимый запах лопнувших почек. Деревья проснулись! Ведь они такие молчуны – деревья, цветы, низенькие кустики – они разговаривают ароматами, здесь они главные, тут им понятно всё, но нам, шумным и слишком главным, не интересны их язык и тихая неторопливая жизнь, которая открывается нам через прикосновение и запах.

«О, запах цветов, доходящий до крика!»

(М. Волошин).

С детства мне нравилось обнимать деревья. Не знаю почему, но когда я вижу дерево, мне хочется прижаться к нему щекой, обнять его, погладить. Никогда не любил рвать цветы, и хотя я до сих пор не знаю, как же с ними быть, мне ближе всего и понятнее то легкое прикосновение к цветку или травинке, которое так изящно у кошек – пройти мимо цветка, слегка прикоснувшись мордочкой. Деревья и цветы – прекрасные и мудрые создания, лишенные зрения и слуха. Их глаза и уши – у нас, пастырей деревьев, пастухов цветов и растений. Мы – их дриады и наяды, это наше древнее и благородное служение, которое дает о себе знать, неожиданно просыпаясь в детях и просто хороших людях, искренне и бескорыстно восхищающихся чудом живого, многообразием и многоликостью этого прекрасного мира, сочиненного как раз нам под руку, впору нашим рукам и лицам.