Апокалипсис Антона Перчика

Я спать пробовал, но сон не шел. Мысли мешали разные. Читать тоже не получалось. Нашел в чулане подшивку журнала «Огонек». В одной статье про арест Мавроди писали, того, который придумал финансовую пирамиду. Не сам придумал, конечно — такие пирамиды еще задолго до него в Америке существовали. Но все равно супермозг он, а не человек, — я его на фотографии в журнале сразу узнал, он не сильно изменился. Кажется, он сейчас опять в тюрьме. А статья, между прочим, за 1994 год. Год, когда я родился. Угораздило же. Я имею в виду, что в начале девяностых были не самые лучшие времена, сами знаете. Развал СССР там, и далее понеслось: дефицит, талоны, зарплаты бартером, бандитский беспредел, ваучеры, коррупция, смена правительства чуть ли не каждый понедельник, потом дефолт. Я конечно далеко не все помню — я же был маленький, многое только по рассказам отца. Он говорил, они с мамиком в лес ездили за крапивой, а потом варили из нее суп. Крапива, конечно, и в городе росла, но в лесной больше витаминов.

В старину жил один китайский мудрец — Конфуций. Так вот, у него было страшное проклятие: «Чтоб тебе жить в век перемен!». Но я бы немного Конфуция перефразировал. Скажем так: «Чтоб тебе жить после апокалипсиса». Почему? Да потому что век перемен — это какая-никакая, но надежда. И неважно, что ты при этом жрешь — крапиву, капустных гусениц или перловку на воде — главное, что ты все еще можешь надеяться при этом.

Мне сейчас не на что надеяться. Не на кого. Как-то так у меня до сих пор получалось, что я всегда мог надеяться на родителей. На то, что они купят мне тачку, место в универе, потом квартиру, бизнес и т. д. и т. п. Я не надеялся даже, я был в этом уверен на сто процентов. Даже на двести. Я знал, что могу рассчитывать на них всегда и при любых обстоятельствах. Это здорово облегчало мне жизнь. Вот Егору надеяться не на кого. В смысле, родители у него тоже, конечно, есть, но они библиотекари. А что взять с библиотекарей? Поэтому он как-то больше приспособлен к жизни, чем я. Он и в то, что отец профинансирует наш бизнес, не особо верил. Сам копил, в секонд-хэндах одевался, трудился в «Макдоналдсе» и в баре по ночам. Вот я, например, не смог бы жрать крапиву. А он, думаю, запросто, если приспичит. А ведь скоро приспичит.

Интересно, где он сейчас, Егорка? Живой?

Родителей теперь нет. В смысле, их нет рядом. Я сейчас могу надеяться только на себя. Фигово. Хорошо, хоть дядя Семен тут.

Часа в два мы сели обедать. Решили не заморачиваться с кашами — открыли консервы, дядя Семен хлеб откуда-то достал, почти не черствый, заварили чай. Ели молча. Каждый думал о своем. Даже Вовка что-то совсем заглох — уставился в тарелку и жевал, только желваки ходили по щекам.

А потом дядя Семен стал рассказывать про жену. Как-то начал вдруг — он вообще-то не из разговорчивых. Но ему тоже надо было выговориться, наверное. Любому человеку надо иногда. Он рассказывал, как они с ней жили душа в душу почти сорок лет. На будущий год рубиновую свадьбу собирались справлять — с детьми и с внуками. У них шестеро их, внуков. А жена соцработник — всю жизнь ухаживала за одинокими стариками. Хотя самой на пенсию давно было пора. Только это у нее такое призвание — помогать людям, он так сказал.

— Я говорю: ты, Клава, не наработалась за всю жизнь? Посидела бы дома, пожила в свое удовольствие на старости лет. А она: и что бы я дома делала? Да что угодно, говорю, что ты больше всего любишь? Шить, вязать? Вот, обвязывала бы малышню. А может, и поросяток бы завели. Она мне: а кто будет ухаживать за бабулями? У меня ведь шесть адресов, сам знаешь, и все одинокие, почти все лежачие. Куда они без меня? Не одинокие они, говорю, родные у всех в городе есть. Вот перестанешь к ним ходить, сразу объявятся. Не объявятся, говорит. Она права была, кстати. Когда бабушка Лаврентьевна умерла, мы ее вдвоем хоронили. Сын в Москве у нее — мы телеграмму дали, но не знаю, может адрес сменился.

— Сволочь, — сказал я.

— Что?

— Я говорю, люди сволочи. В большинстве своем.

Дядя Семен достал пачку папирос. Но потом обратно ее в карман положил.

— Жестокие люди — вообще-то редкость. Жестокость для человека не норма. Для хищника — да, способ выжить. Но ты вот возьми человека да поглубже в него копни — хорошее сразу отыщется. Ну, может и не сразу, но только оно там точно есть. В любом человеке — в самом отпетом негодяе. Просто жизнь у нас такая.

— Какая?

Я напрягся. Не люблю, когда проповедовать начинают.