Аполлон Александрович Григорьев

сразилъ преждевременно не одну талантливую личность. Имъ страдали поэты Полежаевъ и Мей, актеръ Мочаловъ, литераторъ Помяловскiй. Независимо отъ нравственныхъ причинъ, – это просто физическая болѣзнь, которая приноситъ больнымъ великiя страданiя. Эта болѣзнь несетъ за собою крайнее разстройство всего организма, безсонницу, нервное раздраженiе, сопровождающееся галюцинацiями. Не отъ радости и не для радости пьютъ такiе люди. Не чревоугодiе тянетъ ихъ къ вину. Есть еще люди, любящiе нравственно дразнить и мучить себя; но кромѣ самыхъ ярыхъ фанатиковъ, никто нарочно не станетъ подвергать себя страшнѣйшимъ физическимъ страданiямъ.

Я упомянулъ о болѣзни Аполлона Григорьева, потому что печатно не только смѣялись надъ нею (на извѣстной степени развитiя, люди охотно смѣются надъ несчастiями ближнихъ), но намекали даже на его грязную жизнь вообще.

Защищать или разбирать частную, особенно семейную жизнь, какого бы то ни было современника мы считаемъ не позволительнымъ.

Конечно, болѣзнь не могла – же совершенно покорить живого и сильнаго человѣка. Много было пережито Григорьевымъ и умственно, и нравственно! Прочтите его «Борьбу», прочтите его «Venezia la bella», о которой онъ позже такъ вспоминалъ:

Да! было время… Я инойЛюбилъ любовью; образъ тойВъ моей «Venezia la bella»Похороненъ; была чиста,

Какъ небо, страсть и пѣсня та —Молитва: Ave Maria stella!

* * *

Чтобъ снова мигъ хоть пережитьТой чистой страсти, чтобъ вкуситьИ счастья мукъ, и муки счастья,Безъ сожалѣнья – бъ отдалъ яОстатокъ бѣдный бытiяИ всѣ соблазны сладострастья.

Эта, обыкновенно называемая «несчастной» любовь, была безъ сомнѣнiя его самымъ счастливымъ воспоминанiемъ. Въ сонетѣ, написанномъ при окончанiи перевода Ромео и Джульеты, онъ снова воспоминаетъ о ней, говоря:

И все – же ты, далекiй призракъ мой,Въ твоей бывалой, дѣвственной святынѣ,Передъ очами духа всталъ нѣмой,Карающiй и гнѣвно – скорбный нынѣ,Когда я трудъ завѣтный кончилъ свой.Ты молнiей сверкнулъ въ глухой пустынѣБольной души… Ты чистою струей

Протекъ внезапно по сердечной тинѣ,Гармонiей святою вторгся въ слухъ,Потрясъ въ душѣ сѣдалище Ваала —И все, на что насильно былъ я глухъ,По ржавымъ струнамъ сердца пробѣжалоИ унеслось – «куда мой падшiй духъНе досягнетъ» – въ обитель идеала.

Съ друзьями онъ былъ всегда одинаковъ; нельзя сказать, чтобы онъ скоро сходился; если это и случалось, то такая поспѣшная дружба не долго продолжалась. Онъ былъ всегда доступенъ и терпѣть не могъ литературнаго генеральства. Не смотря на свои такъ называемыя увлеченiя, Григорьевъ былъ чрезвычайно строгъ къ произведенiямъ своихъ друзей; если что ему не нравилось, то онъ говорилъ прямо, не обинуясь и часто довольно рѣзко. Всѣ художники, болѣе или менѣе близко знавшiе покойнаго, конечно, подтвердятъ мои слова.

Считаю излишним распространяться объ огромномъ (въ полномъ смыслѣ слова) образованiи покойнаго; читатели могли видѣть это изъ его статей. Нужно было удивляться: чего онъ только не зналъ, какого только автора не читалъ. И не одну русскую литературу зналъ онъ хорошо; неменьше русской зналъ онъ и французскую, и нѣмецкую, и итальянскую, Байрона и Шекспира.

Онъ обладалъ великимъ свойствомъ: умѣньемъ выслушивать и вполнѣ понимать мысль собесѣдника; вотъ отчего съ нимъ было такъ легко и прiятно говорить.

Взглядъ его на природу отличался глубокою религiозностiю, глубокимъ религiознымъ пантеизмомъ если можно такъ выразиться. Въ одномъ мѣстѣ онъ говоритъ:

Привыкли плоть дѣлить мы съ духомъ…Но тотъ, кто слышитъ чуткимъ ухомъПрироды пульсъ… будь жизнью чистъИ не пороченъ передъ Богомъ,А все – же, взявши въ смыслѣ строгомъ,– И онъ частенько пантеистъИ пантеистъ еще во многомъ.

Въ одно изъ послѣднихъ нашихъ свиданiй, читая мнѣ свой переводъ «Ромео и Джульеты», онъ указывалъ на глубокiй пантеизмъ всѣхъ великихъ поэтовъ, на это страшное сплетенiе мотивовъ жизни и смерти, которое такъ ярко выступаетъ напр. въ монологѣ Джульеты передъ тѣмъ, когда она принимаетъ снотворный напитокъ, или въ монологѣ Ромео, передъ отравленiемъ.