Апология

Диалог шел в тупик, а Яша хотя и пытался разобраться, оставался таким же холодным как сталь, которую сложно расплавить. Ему оставались не ясны самые банальные вопросы, но задать их никак не решался. Парень просто не представлял в чем конкретно недовольство к власти, какова другая жизнь и на кого действительно можно скинуть все проблемы. Бесспорно, в роли «буржуя» представлял Казимира Ивановича, но не был готов судить его даже в собственных мыслях. От страха перед столь серьезной фигурой колени тряслись, а предъявлять за мизерную зарплату своих коллег тем более не осмелился бы. Хотя и имел к этому гораздо больше возможностей. Он вовсе позабыл о своем задании, ведь юноша не должен был увиливать за рабочими, обязан навострить уши и сделать выводы, после – донести. Все так же не верилось, что Зафар принесет кому-либо беды. Пусть все то, о чем молвил Казимир Иванович – ясно, как на ладони, никак не мог связать с повстречавшимися ему людьми. Призывы казались мутными, а внутри тот ощущал, будто проблемы можно решить в ходе разговора с властью. Цари, бояре, дворяне… Они же не слепы и не глухи. Или, по крайне мере, способных подавляющее большинство. Яков понимал, стихотворение сие— не то, что должен слышать Казимир Иванович, но из человеческих помыслов принял решение не поднимать эту тему по приезде домой. Это не должно принести огласки.

– Историческая нить часто рвется, – заявил Зафар, протягивая лист бумаги. – Возьми. На память. Только никому! – принял презент, а затем поместил его поглубже в карман брюк.

После краткого, но подействовавшего на сознание Якова, диалога, коллеги снова вернулись к делу. Теперь работа шла более слаженно, появился заряд энергии и пища для размышлений. Будто ударила шаровая молния, а после поселилась где-то в подсознании. Тем не менее, тряпка, вместе с водой в ведре, совершенно не стали теплее и все так же заставляли Яшу раз за разом передергиваться от холода. Устал, солнце медленно опускалось за горизонт. Через стеклянные окна оно пускало последние лучики, а по тоскливой обстановке с угрюмыми лицами мелькали зайчики. Наверняка наблюдать закат из рабочей зоны так не волшебно, как если это делать на улице или в уютном доме. Однако лучше, чем ничего. Шахтеры, к примеру, не замечают и этого. Но вернемся в депо. Обратно в тяжелую рутину. Стрелка часов медленно подходила к восьми вечера, это означало, что все ж таки двенадцатичасовой рабочий день окончен. Все принялись собираться, смывать с себя мазут и бросать грязные перчатки на тяжелую скамью, а Яша с трудом волок ведро с мутной водой. На его голове выступил пот, но с облегчением вздохнул, воображая, как уютно приляжет в кровати после смены.

Путь до дома оказался тяжким, но запоминающимся, ведь он знал лишь остановку до которой нужно добраться, а громадные здания наводили только на горький ужас, путаясь в незнакомой обстановке. Мобильно другие разошлись по домам, ведь жили неподалеку, с сложной системой транспорта пришлось справляться в одиночку. Замечая, как некоторые ребята запрыгивают на сцепной прибор трамваев, а затем, абсолютно невозмутимо, а главное – бесплатно, перемещаются, тоже желал поступить так же, но никак не мог решиться. Он не знал, страшнее повиснуть на крюке, собирая взгляды горожан, или же спрашивать у них же дороги. Стеснение являлось не только причиной, но и огромной проблемой, когда Яков старался выдавить хоть слово, связки будто переставали существовать и превращали его в пищащую мышь. Долго не решаясь сесть куда либо, попросить помощи или пойти пешком – задумался о ноющем желудке и насморке. Холодная вода уже дала о себе знать. Он чувствовал, как тело укутал озноб, пробрался до самого горла, заставляя кашлять. Состояние напоминало только об одном – о Иде с Марией Федоровной. Захлебываться в недугах он не хотел и не мог, ведь никто другой не позаботится о близких. Пора собрать силы в кулак да направиться к дому. Другого не дадено.

Наконец тот, в который раз разглядев табличку «входъ и выходъ во время движенія воспрещенъ» попал внутрь трамвая, который, полагается, ехал в нужном направлении. Осевшим голосом, с трудом выходящим из уст, начал опрашивать всех идет ли он до мытнинской набережной. Горожане отвечали, а после, оглядывая Яшу с ног до головы, тихо, про себя, потешались. Эти смешки он не только замечал, перенимал, но и корил себя за все, начиная от внешнего вида до каждого произнесенного звука. Он не знал каково грамотное поведение, но чувствовал себя абсолютно униженным. Несмотря на то, что в вагоне находились совершенно разные прослойки общества – никого похожего на себя он не замечал. Причина тому – скованный, потупившейся в пол взгляд. Дорога казалась хуже каторги, и юноша совершенно не представлял коим образом придется свыкнуться с современной системой, подровняться с ритмами города. Он не верил, будто однажды может оказаться на месте этих людей с излишним важничаньем. И не хотел. Всю жизнь принимая иглы иронических взглядов не хотел сам их метать.