Апостат

В холле было прохладно. Тотчас Рамо властно заявил о своих правах: скрипки его перешли в нападение, при поддержке флейтовой артиллерии — гиппопотамова пирриха! — и они удались-таки, напористые Sturm und Drang nach Ost (за вторым, индийским слогом германской Пасхи!), а солнечные снопы огненным потоком окатывали кормчих зеленокрылых египетских кампанейцев с котомками, распираемыми контрабандным непенфом. Отец ринулся поначалу к ним, за зельем понял свой промах, засеменил левее, к американцам, заранее тыча в них моим паспортом со вложенным в него билетом; взятка сильфам была принята с любезностью энгадинского кондуктора, и я, шатающийся, подвергся изучению с более пристальным вниманием к бёдрам, кистям и глазам, некогда смотревшим чёрно на подтреснувшее кувшинное рыльце парижского старшины, заполнявшего документик, а сейчас помутневших до вовсе неприемлемой в человечьем обществе трясинной зелени, — и в конце концов одобрен. Дальнейшее — прощание.

Отец всё прятал лицо в ладонях, непроизвольно напирая на меня, — видимо, несмотря на свою ночную муку, ботинки жали неимоверно, — а я отступал, с почти братской нежностью вспоминая о брошенных в прихожей колодках, и невозможно было разодрать разделяющее нас пространство, раздавить его объятиями, желанными, как поэту, нацелившемуся на лист меланизированным в чернильнице остриём, да поджидающему лишь рыдания — этого оргазменного выделения совокупляющейся Земли, — дабы броситься, очертя голову, во влажные тартарары с тараторящей терезиасовой плотью. Отец мой, ради Бога, оставь меня! Ради моего, ради нашего с тобой, ради всемирного Господа! Освободи, Pater! Liber! Oz! Прощай! И если навеки — то навеки прощай!

Не смея притронуться к отцовой руке, словно контакт с ней стал бы самоубийством, я превозмогал сострадание к этому обрюзгшему подслеповатому человеку с урчащим русскую мелодию животом; чувство это искало выхода в прикасании к этой блекловатой ладони, нахлынувшей, предлагая себя, так что мне пришлось сжать, как говорится, машинально, её, тёплую, податливо хрустнувшую хрящиками, и тотчас я принял через плечо, — перемигнувши, ресницею жертвуя ради уничтожения нелегальной слезы, — рюкзак.

Сизая от небритости отцова щека так и не приложилась к моей, и произнеся как-же-иначные слова-слова-слова (даже воспроизведя псевдо-французское

«A revair»), он стал удаляться, беззвучно растворяясь в мощнорамённом Рамо, имитирующем — после заливистого цок-цок-цок — ликующие потуги Нут. Comment dit-on «adieu» en anglais?

Постепенно солнечный прибой вовсе слизал отца, однако Пётр Алексеевич ещё долго сохранял свой овальный силуэт: так пресноводная мелюзга с выклеванными сенными чайками очами да жабрами, гния у прозрачной подошвы луврской пирамиды (Пей! И дьявол тебя доведёт до конца, Миттеран!), упрямо держится за осанистые плотвичные черты, когда плавников было не шесть, а по числу струйных заворотов, обновляемых в шесть смен косяком, жаждущим устремиться с зыбкой поверхности — к светилу… — «Таксс!» — вырвалось у меня.

Тут воды прорвались. Америка скукожилась, и я ещё долго стирал её со скул, скуля, прихорашивал её, тотчас слёзоистечением уподобляясь отцовой близорукости, шмыгал ноздрёй, словно надувал внезапно спустившийся, но ещё упругий диснеев шар, сожалея, однако, о невозможности татуировать дерму Земли своим страданием: смесью судороги щепоти по перу и рембрандтова атанирования слёз в коричневые чернила — того, что иной пропагандист насилия окрестил бы «любовью к самопишущему перу в дальнем кармане». Навстречу мне прошла бабища-исполин с маковым цветком в каждой руке. Улыбаясь! И пока я рыдал, я ощущал, как мои зрачки избавляются от болотного оттенка, — так иной маститый старец, плача, прозревает. «Наконец-то, отче, ты оставил меня!».

Алексей Петрович сразу вздохнул легко и прерывисто, будто его пращур умудрился безнаказанно рассеять драконовы клыки (и впрямь, в каких фиванских закромах сыскал их потом Ясон?!), ущипнул котовинку, избавился от неё, словно посолил вкруг себя, огляделся с наглостью бюффонова кочета, сей же час заприметивши (пересчитавши их!) тринадцать дебелых лебединовыих фламандок, незаконно повылазивших из эрмитажных рам и с покамест коронованными паспортами прилетевших в Америку по джинсы, выпирающие сейчас из распухших чемоданов с «Кэлеэмовым» клеймом — то воротником, то небесным клоком с перламутровой пуговицей везучего Визина; а посреди холла четвёрка фонтанных, многослойной зеленью крашенных сфинг, переплетя облезлые хвосты-удавки и шипя, точно вечный огонь под ливнем, изрыгали тёмные струи из округлых от удивления пастей с капризно отвисшими губами: так тяжела была вода! В неё-то Алексей Петрович и бросил добротным американским порошком отстиранный франк.