Апостолы

Такаги достал странный предмет, похожий на средневековый матерчатый кошель, набитый деньгами, но раза в три больше, и водрузил его на стол. «Кошель» был зеленоватого оттенка с вытканной на одной стороне большой хризантемой. Над «кошелем» помешался металлический круг с отверстиями. Наконец, до меня дошло. Японец вынул спички и зажег газ. Газовая горелка. В «кошеле», очевидно, небольшой баллон.

Девушек можно было бы назвать симпатичными, если поубавить белил. К тому же я совершенно не понимаю, зачем сбривать брови и рисовать их на лбу на три сантиметра выше, чем нужно. Прелесть черненых зубов также недоступна для моего грубого европейского вкуса. Я люблю естественность.

На одной из них было малиновое кимоно с крупными белыми цветами, на другой — розовое с бледно-голубыми. Вот это действительно красиво.

— Тани, — поклонилась одна девушка.

— Токи, — другая.

И Тани (а может быть Токи, я немедленно забыл, кто есть кто) поставила на горелку глиняный кувшинчик, наполненный саке.

К саке полагались суши, точнее маки суши — рисовые столбики, обернутые чем-то черным. Я предположил, что рыбьей кожей. Ими уже был уставлен весь стол. Сортов десять. Аккуратными партиями по семь штучек на деревянных подносиках. Как шашки.

Девушка в малиновом с поклоном подала мне малюсенькую пиалу (объем — четыре наперстка) и услужливо пододвинула суши.

К сушам полагались приправы. Белая, зеленоватая и нежно-розовая, напоминавшая тонкие кусочки лосося.

Японский трактирщик с невозмутимостью самурая и обходительностью гостиничного служащего тактично предупредил:

— Это очень острый соус, сэнсей. И это тоже очень острый соус. Девушка в розовом взяла цитру, поклонилась. Начала игру. Немного странная музыка.

— О пустых вещахБесполезно размышлять,Лучше чарку взятьХоть неважного винаИ без дум допить до дна!

Ее подруга продолжила:

— Если в мире суетыНа дороге всех утехТы веселья не найдешь,Радость ждет тебя одна:Уронить слезу спьяна!

Между делом мне поднесли еще одну пиалу, потом еще. Внутри рисовых столбиков в качестве оси цилиндра помещались кусочки рыбы и еще чего-то желтого и хрустящего на зубах. Притронуться к соусам я не рискнул, а вот розовой штуки попробовал. Она оказалась вовсе не рыбой, а чем-то овощеобразным, была неимоверно остра и тоже хрустела.

— Всем живущим на землеСуждено покинуть мир.Если ждет такой конец,Миг, что длится жизнь моя,Веселиться жажду я!

Гм… Не ожидал я от японцев такой хайямовщины.

— Это какая-то классика? — спросил я у девушки в малиновом.

— Это Отомо Табито[91], сэнсей.

Имя мне ничего не говорило, но я не стал продолжать расспросы, чтобы не обнаружить мое вопиющее невежество.

Пилось легко. После пятой пиалы мне стало получше. Это обнадежило. Останавливаться не хотелось.

За час мы угомонили с десяток кувшинчиков.

А потом появился Эммануил. Впрочем, возможно мне это пригрезилось. Я уже плохо осознавал окружающее.

Он сел на дзабутон[92] непосредственно напротив меня. Так что я смотрел на него сверху вниз. Я осознал неправильность ситуации, но слезать с дивана категорически не хотелось. Плюнул.

Эммануил отпил саке.

— Мне не стоило оставлять вас наедине. Прости.

Я молчал. Впрочем, произнесение слов мне уже давалось с трудом.

— Орден иезуитов всегда был затемненным. Принцип «цель оправдывает средства», попытки во чтоб это ни стало привлечь в орден самых талантливых, несмотря на их желания. Тебе ведь тоже предлагали вступить?

— Да.

— А потом ты отказался, и карьера полетела под откос. Так?

— Не то, чтобы под откос… просто не сложилась.

— Ты думаешь? — Эммануил вздохнул. Его вопрос не требовал ответа. — А теперь они открыто встали против меня.

— Я… видел свет… когда он упал, — сказал я. Язык заплетался.

— И Тьма может стать Светом.

Где-то я это уже слышал. Но спьяну не понял. Вообще, под мухой я более внушаем.

— Тебе надо было спросить у меня, прежде чем убивать святого, — продолжил Господь.

— Иди к Дьяволу!

Он встал и посмотрел на меня так, что я чуть не протрезвел. Этот взгляд я запомнил. Он был точно.

— Поговорим, когда проспишься, — резко бросил он и зашагал к выходу.

На следующее утро я проснулся почему-то на татами. Слева от меня спала Токи, а справа Тани. Или наоборот?

Близилась осень. Я почти никуда не выходил, пустил дела на самотек. Не сходя с дивана, подписывал бесконечные бумаги. Почти не глядя.

Да, я понимал, что веду себя как страус, спрятавший голову в песок. Но голова в песке думала. Мысль Эммануила о том, что иезуиты погубили мою карьеру, глубоко врезалась мне в душу. Паранойя, конечно. Но, какая успокоительная паранойя! Все-таки месть — более благородная причина для убийства, чем вульгарный эгоизм, алчность и тщеславие.

Эммануил не навещал меня. Обещанный «когда протрезвеешь» разговор, так и не состоялся. Я прекрасно понимал, почему.