Апрельская ведьма

Тут я выпущу шар, и он покатится с ладони вниз, на чашу весов, сверкая и переливаясь, и еще прежде чем он ее достигнет, станет ясно, что он тяжелее всех звезд Великого Насмешника.

— Смотри, — скажу я, — смотри, как прогибаются весы под тяжестью моего шара, как металлическая чаша едва не трескается...

Великий Насмешник наклонится и протянет ко мне свою державную длань, и ступлю в нее, полная трепета — но и решимости. И медленно поплыву я по небесам, пока Божья рука не поднесет меня к самому Божьему лику. Пока я не услышу его ответа:

— Я знаю, — скажет он. — Ты любила.

Черстин Первая и Ульрика опять у меня, я их вижу сквозь полузакрытые веки. Но такими я их никогда еще не видела. Волосы Черстин Первой взъерошены, Ульрика нервничает, и глаза у нее блестят. Они подымают изголовье моей кровати еще выше и, приподняв меня, разглаживают подо мной простыню и ночную рубашку. Замечательно. Складки могут стать орудием пытки, когда приходится лежать на них часами.

— Дезире, — говорит Черстин Первая совсем непохожим, каким-то совсем не своим, глубоким голосом. — Дезире! Ты меня слышишь?

Я открываю глаза и смотрю на нее.

— Я не могу найти Хубертссона. Я звонила и в поликлинику, и домой, но его нигде нет. Хочешь, я пока позову доктора Вульф?

Нет. Этого я не хочу. Насчет нее у меня другие планы. Я закрываю глаза и едва поворачиваю голову. И впервые Черстин Первая признает, что умеет отличать осознанные движения от спазмов.

— Ты хочешь подождать Хубертссона? Хорошо. Я буду снова ему звонить. Обещаю. Если до конца дня не дозвонюсь, то попрошу Черстин Вторую. О'кей?

О'кей. Еще как о'кей.

Я не знаю, что скажу Хубертссону, когда он придет. Решение должно -найтись. Обещание должно быть выполнено.

Конечно, мы говорили с ним об облегчении смерти, особенно в последние годы, когда слово «эвтаназия» перестало ассоциироваться с нацизмом и лагерями смерти, но воспринимается как достижение эры высоких технологий. И не только в Голландии. В Австралии изобрели новое средство помочь парализованным. Компьютер смерти. Каталку подвозят к компьютеру, шприц наполняют ядом и вонзают иглу с заблокированным канальчиком в руку жертвы. На экране монитора раз в тридцать секунд повторяется вопрос:

— Вы действительно хотите умереть?

Enter.

— Вы действительно хотите умереть?

Enter.

— Вы действительно хотите умереть?

Трижды задается вопрос, трижды надо нажать на Enter, и тридцать секунд спустя канал иглы открывается — и яд смешивается с кровью. Просто и гигиенично. Никаких палачей, только жертва. Плюс экономия средств налогоплательщиков.

Хор в гостиной дошел уже до финала, голоса звучат горячо и страстно, захваченные гимном. Ладоши так громко отбивают такт, что мне слышен только коротенький обрывок текста:

No one else can calm my fear... [23]

Я им завидую. Мне бы тоже хотелось петь. Именно этот гимн, который они сейчас поют, я хотела бы спеть для Хубертссона.

0 Хубертссоне мне известно куда больше, чем он может себе представить. Я знаю на вкус кожу на его горле, и на ощупь — волосы на его груди, и как он закрывает глаза и открывает рот в миг оргазма. Воспоминание это такое тонкое и хрупкое, что приходится его таить, беречь, чтобы до срока не истрепалось. Но теперь уже все равно — будущего у меня почти что не осталось.

Однажды я последовала за Хубертссоном в норчёпингский «Стандард-отель». Было это в четверг, в январе, как раз в ту пору, когда кривая моих успехов резко пошла вниз, когда припадки случались все чаще, а невнятное бормотание, срывавшееся с моих губ, все меньше напоминало членораздельную речь. Тогда я часто злилась на своих помощников, мне казалось, они нарочно притворяются, будто не понимают меня и чуть что кидаются за алфавитной таблицей и суетливо заставляют меня показывать на ней каждое слово. Но показывать было не легче, чем говорить: руки мои ходили ходуном над таблицей, делая мои речи непонятными даже мне самой. Я попыталась взять указку в рот, но и это не слишком помогло.

Так что я замолчала, ушла в себя и целыми днями лежала на кровати, спала или притворялась спящей и только шипела в ответ на всякую осторожную попытку вывезти меня из дому. На улице снег, там холодно! Что мне там делать?

Помощники мои со временем отступились и, слоняясь по моей квартире с книжкой или газетой, только изредка подходили на цыпочках к двери спальни — проверить, не начались ли судороги. Разговаривать со мной они перестали, как раз этого я и добивалась. Поскольку если нет риска, что с тобой вдруг заговорят, то можно отправиться в путь.