Апсны абукет*

Мы сидели на кухне, пили кофе. У нас еще оставался настоящий, в зернах. Я смолол его на ручной кофемолке, наслаждаясь этим мирным монотонным занятием, и сварил на керосинке. А когда Лида поставила на стол бутылку “Варцихе”, Бадри грустно изумился:

– Нереально. Сейчас ничего такого не достать.

– Старые запасы…

Коньяка выпили по чуть-чуть. Его вкус вызывал к жизни миражи. Мы не стали много пить.

– Слушай, извини… тогда в аэропорту… так вышло…

– Да ладно…

– Нет, ты послушай.

Он рассказал мне о том, в чем я участвовал.

О том, что же происходило тогда, во время моего перелета Сухуми-Тбилиси.

То был батальон – остатки батальона, прибывшего незадолго до того из Тбилиси. Новобранцев бросили в горы – воевать. На несколько дней они оказались на настоящей войне… без разведки, без артиллерии. Слепой и беззубый батальон. Чеченцы, казаки и днестровцы легко перемололи их в месиво, полегла половина. Уцелевшие снялись с позиций и прибыли в аэропорт. Их пытались вернуть на позиции, они требовали отправить их обратно домой. Самолет должен быть забрать тяжелораненых. Но они захватили самолет… с ними улетел и я.

– Ну, а что было на следующий день, после того, как ты улетел, ты уже знаешь?

Да, это я знал. На следующий день тот же самолет из Тбилиси, до отказа набитый солдатами, уже над посадочной полосой был обстрелян из гранатомета, загорелся, в нем заживо сгорели все 168 человек.

Бадри вздохнул. Темная, нехорошая такая задумчивость – внезапный провал посреди беседы. Я понял, зачем он пришел – высказаться. Мы собирались уезжать, нам можно было высказаться. Лида подлила кофе. Бадри еще раз вздохнул, сказал, что тоже уезжает. Его отец – директор крупного завода, а дядя генерал. Его отправляют на три года на учебу в Израиль, в Бронетанковую академию… Спрятав глаза, осторожно выпустил самое тяжелое:

– Если ничего не изменится и везде будут руководить такие люди, как сейчас, я уеду из Грузии навсегда. Нельзя жить в такой стране.

И закончил смущенно:

– Если бы вы знали, какие люди нами командуют!

Он тоже уезжал с войны. Я – уж не знаю, кстати или некстати – подумал, что теперь, стало быть, ему моя машина не нужна…

Потом была ночь. Город утонул в черном студне без остатка. Ни стен, ни крыш – ничего. В лунные ночи он еще кое-как всплывал призрачными поплавками крыш, зыбко мерцал. Но впечатление все равно оставалось ирреальным: от вида лунного города подступало к горлу. Сегодня – только чернота. Как повязка на глаза – все, ничего нет, дождись утра. Ночи были полны ожидания: не постучат ли в дверь, не будет ли обстрела, не взревет ли над головой “Су-25”…

Мы лежали под простынями – невидимые. Пусто смотрели в невидимый потолок, дышали. На далекий рык двигателей поднимали головы от подушек… Все стихало, и мы снова смотрели туда, где утром появится потолок. Мы ждали.

И в который раз… в который… в который раз она шепчет этот страшный, жалкий вопрос: “А может, останемся?”.

…Прилетев с дезертировавшим батальоном в аэропорт Тбилиси, я благополучно выгрузился, автобусом добрался до города и перевез багаж на квартиру Жоры, брата Лиды.

Задерживаться мне было ни к чему – уже на следующий день я сидел в вагоне поезда, отправляющегося в Сухуми. Челночные бега беженцев продолжались.

Ночь в поезде прошла спокойно – ведь воры охотились за теми, кто ехал из Сухуми: они, как правило, везли с собой свои семейные ценности. Уже на территории Абхазии, на станции Очамчира, по составу поползли слухи о том, что недалеко от города абхазы высадили ночью морской десант и отрезали Сухуми от Грузии… Вскоре действительно стала слышна артиллерийская канонада… где-то совсем недалеко, в горах, шел ожесточенный бой.

Поезд стоял, люди вслушивались. Прошло около часа, по вагонам и по громкой связи на станции объявили, что поезд дальше не пойдет. Еще через полчаса – что желающие могут пересесть на поезд, направляющийся обратно в Грузию, до станции Самтредиа.

Слухи, слухи от купе к купе… Кто-то говорил, что город уже взят чеченцами, кто-то, наоборот, что десантироваться удалось небольшой группе, остальных отбили, скоро с ними будет покончено – а нас утром повезут дальше. Но шли часы, канонада в горах не стихала. Уже за полночь на перроне появился офицер, он устало нес в опущенной руке автомат. Все бросились к нему.

– Ну что?! Как там?! Не пробьются?!

Офицер ответил, вытирая лоб:

– Нет. Часа через два добьем.

На вопрос же, отправят ли нас на Сухуми, он покачал головой, сказал:

– Вряд ли. Разрозненные группы наверняка скрываются в лесу. Обстреляют поезд, могут пути заминировать.

Надо было возвращаться назад в Тбилиси.

Но поезда на восток этой ночью больше не ожидалось. Оставшиеся пассажиры стали стягиваться к стоявшей у соседней платформы электричке – на ночлег.

Вокруг настаивалась тьма и сырость. Бой затих. Суровый ветер с гор врывался в разбитые окна, насвистывал что-то недоброе. Тщетно пытался я уснуть, свернувшись, как в детстве, калачиком.

В вагон вошел офицер с двумя солдатами, скользнув фонарем по нашим лицам, сказал:

– Да вас к утру тут всех догола разденут. Я пришлю вам охрану.